что, чего там не было, и из-за чего он совершенно утратил душевный покой.
Опомнившись, кареглазый отвел взгляд, сплюнул и утер рот.
Длиннолицый, начальственно осадив жеребца, утер лицо рукой и сказал, что, когда он впервые, двадцати годов отроду, убил наполовину индейца, наполовину мексиканца, без всякой причины бросившегося на него с ножом в каком-то самоубийственном порыве, то почувствовал нечто такое, как нахлынувшее воспоминание. Словно он убивал уже не впервые, а много раз прежде, потому как это чувство было ему давным-давно знакомо, но ему случилось забыть, и это воспоминание он принял, как дар, будто в нем всколыхнулся давно позабытый закуток дикарского разума, о существовании которого он не знал и думал, что ему чуждо насилие, и пока дикарь обмякал на штыке его кремневого ружья и скалил зловонную окровавленную пасть, полную гнилых зубов, размахивая рукой, сжимавшей нож, он ощутил, как этот мексиканец умирал, ощутил это всем телом с головы до пят, словно их с ним связывало чувство вне времени, что дороже любого родства и выше фамильной связи. Это была какая-то подавленная волна из далекого-далекого прошлого, где нет закона, кроме того, что диктуют окровавленные камни с лицами богов, которым в жертву скармливали звериные сердца, молясь и служа чему-то безликому, неведомому и голодному, что живет в этих камнях, в беспамятстве, требуя крови.
Такое вот мне было откровение. Сказал длиннолицый. Не стыдись чувствовать вину. На бесплодную землю и желудь сторонится упасть.
Горбоносый надел шляпу и сказал. Пусть свой крест сам несет. Дурному дереву и плоды дурные.
Ты это обо мне, спросил кареглазый.
О тебе а о ком еще, ответил горбоносый, ты свое оружие опустошил самолично. Тебе известно было что оно не гусиными перьями заряжено. Все знал и божился что крещеный. Но как по встречному ветру порохом потянуло так у тебя мозги с перепугу с ног на голову перевернулись. Зря я тебя на это дело подписал дурак сам виноват чутье не послушал а оно меня предупреждало что ты еще пороха не нюхал.
Кареглазый оглянулся, лицо его было прикрыто шейным платком, и он глядел на пленника, а тот ухмылялся.
Чего ухмыляешься сволочь, спросил кареглазый.
Ты дурак пустоголовый, сказал Джон Авраам.
Я-то дурак, буркнул кареглазый.
Ты-ты а кто еще.
Кареглазый прикусил язык.
А ведь я тебя уже где-то видел этих двоих не приходилось а твое лицо мне знакомо только не припомню, сказал Джон Авраам.
Вот я тебе глаз вышиблю и не будешь на меня таращиться.
Да пожалуй а знаешь я тебя вспомнил да вспомнил ты швырялся камнями в меня и дружков моих когда мы приходили с твоим одноруким отцом говорить, сказал Джон Авраам, я ведь помню как подстрелил тебя что-то ты быстро оправился. Ради чего ты тут не пойму что-то, у тебя это личное я ведь правильно угадал, надо было тебе с потерей смириться а теперь уже поздно и раз уж я
