ни ночью. Кто здесь прав? И можно ли найти правого в таком ужасном деле, как война, и особливо война народная?
Весь мир рукоплескал подвигу Сарагосы и отчаянной храбрости испанских партизан, которые, вопреки ничтожеству своего правительства, страшными жертвами удерживали в Пиренеях почти такое же количество французских войск, какое сражалось в России. Французы, между тем, обвиняют испанских герильясов в таком средневековом изуверстве, которое давно не возможно ни в одной стране мира… кроме России. Русские, по их свидетельствам, также упражнялись в какой-то дремучей жестокости с захваченными французами: закалывали их вилами, сжигали заживо, обложивши хворостом, и закапывали живыми в землю, «чтобы не проливать кровь». Как было не применять против этих зверей расстрелов, поджогов и других укротительных мер?
Когда французский генерал называет наших казаков «трусливыми насекомыми» за то, что они не хотят выстроиться правильными рядами и подождать, пока кирасиры их атакуют, как положено, нас это возмущает. Нам кажется невероятным, чтобы от одного названия этих «насекомых» расстроенные французские орды бросали ружья и разбегались прятаться в лес. Отчего же мы называем финляндских партизан «толпами взбунтовавшихся мужиков», а горцев Шамиля кровожадными разбойниками? Ермолов ничуть не героичнее разбойника Шамиля. Наш Кульнев стОит их Сандельса. Партизан Давыдов – рыцарь, но партизан Фигнер – маньяк.
Вы спросите: «Неужели такой возвышенный человек как князь Долгоруков мог применять карательные меры противу мирных финляндцев?» Отвечу с тяжелым сердцем: «Не только мог, но и обязан был это делать». Ибо никакого другого способа обуздать партизанскую войну не существует ни в Испании, ни в России, ни на Кавказе. Ежели вы взялись отпиливать ногу больному человеку, нельзя же это делать гуманно и наполовину. Для избежания жестокостей среди мирного населения есть всего один, но верный способ – не начинать войны.
Когда князь Долгоруков попросил Толстого расследовать случай убийства русских солдат и примерно наказать виновных, Федор Иванович был поражен, словно получил пощечину.
– Это и есть то одно, но отчаянное задание, ваше сиятельство? – спросил он, поднимаясь из-за стола и вытягиваясь во фрунт.
– Это пока только просьба, – князь подошел к своему пылкому адъютанту, обнял его за плечи и усадил обратно на скамью. – Ты отлично знаешь, что я не могу поручить это дело Алексееву. Этот полицейский перепорет мне всю округу и перевешает всех, кроме виновных.
До начала первой наполеоновской кампании генерал Алексеев служил московским полицеймейстером. И хотя он был ничуть не хуже других генералов, ему все поминали его полицейское прошлое из-за прирожденного русского отвращения к полиции.
Долгоруков расстелил на столе перед Американцем истертую походную карту и провел по ней дымящимся чубуком.
– Если я сегодня пойду на соединение с Тучковым, то завтра сотни мужиков
