сосредоточился на котелке. Хоть что-то нормальное. Взял палочку, потыкал содержимое, увидел, что картошка готова. Нормально. Я снял котелок с огня и поставил его на землю рядом с трупом Шанди. Одежда на ней висела клочьями. Я попытался откинуть с лица ее волосы, и рука сделалась липкой от крови. Пламя костра отражалось в ее пустых, невидящих глазах.
Я встал и бесцельно огляделся по сторонам. Палатка Трипа теперь разгорелась, а фургон Шанди стоял одним колесом в костерке Мариона. Пламя всюду отливало синим, отчего вся сцена выглядела нереальной, будто во сне.
Я услышал голоса. Выглянув из-за фургона Шанди, я увидел несколько незнакомых людей, мужчин и женщин, рассевшихся вокруг костра. Костра моих родителей. Голова пошла кругом, я поднял руку, чтобы опереться о колесо фургона. Когда я ухватился за колесо, железная шина колеса рассыпалась у меня под пальцами, разлетелась жирными хлопьями бурой ржавчины. Я отвел руку. Колесо заскрипело и начало рассыпаться. Я отступил назад – и оно совсем развалилось. Фургон рассыпался в щепки, будто бы все дерево в нем прогнило, точно старый пень.
Я очутился на виду у тех, что сидели у костра. Один из мужчин кувырнулся назад и вскочил на ноги, обнажив меч. Его движение напомнило мне каплю ртути, выкатывающуюся из сосуда на стол: такое же плавное и непринужденное. Смотрел он пристально, но тело у него было абсолютно расслаблено, как будто он просто встал потянуться.
Меч у него был бледный и изящный. Воздух он рассекал с негромким хрустом. Этот хруст напомнил мне тишину, какая царит в самые морозные зимние дни, когда больно дышать и все вокруг недвижно.
Он был от меня в паре дюжин футов, однако в тускнеющих лучах заката я видел его абсолютно четко. И помню я его так же отчетливо, как свою родную мать, а временами даже лучше. Лицо у него было узкое и острое, безупречно-красивое, будто фарфоровое. Волосы до плеч обрамляли лицо крупными локонами цвета инея. То было бледное создание зимы. И все в нем было холодным, колючим и белым.
Кроме глаз. Глаза были черные, как козий зрачок, но без радужки. Глаза у него были, как его меч, – и ни глаза, ни меч не отражали ни пламени костра, ни заходящего солнца.
Увидев меня, он успокоился. Опустил острие меча книзу и улыбнулся, осклабя ровные зубы цвета слоновой кости. То было лицо кошмара. Острое чувство пронзило смятение, в которое я прятался, будто под толстое одеяло. Что-то сунуло обе руки мне в грудь и крепко стиснуло. Возможно, то был первый раз в моей жизни, когда я испугался по-настоящему.
У костра хмыкнул лысый человек с седой бородой:
– Похоже, крольчонка-то мы упустили! Осторожней, Пепел, мало ли, вдруг он кусается!
Тот, кого звали Пеплом, убрал меч в ножны со звуком, с каким дерево ломается под тяжестью зимнего льда. И, не подходя ближе, опустился на колени. Это движение снова напомнило мне о ртути. Его лицо, оказавшееся на уровне моих глаз, сделалось заботливым, но глаза остались непроглядно-черными.
– Мальчик,
