взглянул на сестру. – Разве не ясно: за все, что произошло с картиной, несу ответственность я и только я? Галчинский доверил мне ценную вещь, я передал картину в другие руки и не смог обеспечить ее безопасность. Таким образом…
– «Другие руки» – это вы об отце?
– Да. Но речь не о нем.
– И в чем же, по-вашему, должна заключаться моя роль?
– Необходимо остановить Меллера. Это просто – достаточно блокировать выдачу разрешения на вывоз «Мельниц». Сам я сделать этого не могу – необходимо, чтобы в министерство обратилась какая-либо инстанция, например гуманитарный департамент. Возможно, будет достаточно звонка или письменного запроса. Остальное я беру на себя: как только Меллер почует неладное, он сразу станет сговорчивее…
– И на каком же, извините, основании?
– Что? – недоуменно переспросил Кокорин. – Что вы имеете в виду?
– На каком основании я должен требовать приостановки выдачи разрешения? Вы разумный человек, Павел Матвеевич, и должны меня понять. От того, что у Галчинского имеются подлинные документы на «Мельницы Киндердийка», никому ни холодно, ни жарко. У Меллера, как вы убедились, документы ничуть не хуже, пусть в них картина и называется «Пейзажем неизвестного». Каким образом я смогу доказать, что обе упомянутые картины суть одна? И, заметьте, в отсутствие протокола, подтверждающего факт хищения. Задачка на любителя… Кстати – вы позволите мне снять копию с экспертного заключения?
– Позволю, – буркнул Кокорин. Вид при этом у него был несколько затравленный – он усиленно ломал голову над тем, означают ли мои слова согласие вляпаться в эту мутную историю.
Я прихватил листки и вышел, оставив эту парочку наедине. Ксерокс находился в дальнем конце коридора и, к счастью, еще не был выключен, хотя рабочий день уже закончился. Уж не знаю, о чем там они совещались, пока я возился с полуживым копиром, но когда я вернулся, Кокорин подозрительно спросил:
– Зачем это вам?
– Как зачем? – удивился я. – Уж если вы решили впутать департамент в свои дела, должен же я иметь хоть что-нибудь под рукой! Да, и еще: мне потребуются копии документов, которые есть у Галчинского, и как можно быстрее. Нравится вам это или нет. А до того я и пальцем не пошевелю, тем более что вы не потрудились даже мельком упомянуть о том, как все произошло.
– Да уж… – Кокорин некоторое время не сводил взгляда с плешивого линолеума у себя под ногами. Анна выпрямилась, ноздри ее раздулись, словно она учуяла подозрительный запашок. – Я и сам бы не прочь знать – как. Можете себе вообразить, что там, в доме, творилось в тот день! Подумать только – двойные похороны…
– В каком смысле двойные? – спросил я.
– В самом прямом. – Линолеум наконец перестал занимать Павла Матвеевича. – Шестнадцатого июля сего года наш отец Матвей Кокорин, известный, как говорится, деятель искусств, и его супруга Нина, наша с Анной мать, покончили с собой.
