зовешь меня разными именами? Они принадлежат разным людям, и ни одно не принадлежит мне.
– Да! Для Корвуса ты всегда останешься Ренатусом, а для Доктора вы всегда мастер Грэм. Это разные существа, ты не представляешь – насколько, но их объединяет душа.
– Разве ты можешь знать? Ведь ты не Бог!
– Тут нечего знать. Да и кто сказал, что боги различают души. Им что воро́на, что центурион – финита ля комедия, – грудь расправилась, тяга подхватила полы плаща, взмахнула, будто крыльями, засосала в дымоход.
Проснулся от жжения в груди. Пропаленный сюртук дымился в области сердца, костер угасал, жар маячил в ночи парой тлеющих глаз. В поле зрения попалось что-то увлекаемое ввысь нагретым воздухом. Вскочил, бросок – добыча в ладони – черное перо.
– Это прощение или старость?! – пальцы бережно спрятали драгоценность в кармане. – Всё равно – не признаешься…
Однажды похожая радость явилась на Святого Николая в новых сапожках под кроватью. Тридцать лет, как один день, всё помнил. Сунул ножку в правый, там записочка: «Любимому Троллю». Сунул в левый: кораблик, на парусе «Счастливому Францу». Мать старалась, только она могла звать меня любым именем, у отца язык волдырями покрывался, а бывало, рвота заряжалась на сутки. Наверно из-за этого мы не особо ладили.
К воспоминаниям детства плавно присоединился лекарь, занесло обратной тягой. Приволок под крылом раскладной стульчик, разложил напротив камина, уселся, кофе сёрбает.
– Помню, как рядом с Эфиопией крепость Баршабарш брали? – микроноздри втянули аромат эфиопских кустов, перья выстроились по алфавиту, блаженно закрылись веки. – Попалась там наложница одна, так заваривала… Вот уж заваривала. Забуду всё, что ты говорил, а её зёрнышки, чашечки, жемчужинки – никогда.
– Перенеси память на африканскую платформу, тебя травят или отключают частями.
– Будет сделано, мастер Грэм. Я тоже несколько посланий вставил, найдите. Пока не забыл: бородатый Стрёмссон следит за той дверью. Открутите ему голову, кхе-кхе-кхе, – пошалила горячая радость не в том горле. – Оххх, стёртые сандалии, как просто было центурионом, почти император. Здесь эти правила, перья, то не скажи, туда не глянь, о том не думай – мудрость наизнанку лезет, устала.
– Тише ты, Стрёмссон не спит. Доложит соседям, Фортуна мозоли сотрёт. Будешь память лечить ещё двадцать раз по сто… А что за дверью? Может, овчинка выделки не стоит?
– Может и так, пусть Глюк думает, у него боги на посылках. Чего бояться?
– Не завидуй. Его история не легче нашей. Просто он другой по рождению: другое мышление, другие методы…
– Другие боги? Чушь! Послушай, что они говорят, – лекарь выплеснул кофейную гущу на пол, уставился. – Дьявол. Похоже, вы опять правы.
Брызги молотых зёрен впились в пол шипами тернового венца…
– Жаленые медузы! Уххх, – пересохшие губы искали воду, – приснится же.
Преследуемый
