удивительный рассказ удивительного старца от альфы изложения до омеги восприятия, от алефа предложения до кафа согласности, от аза душевности до ижицы признательности И я обратился к нему всей сутью своей – стал его ушами, глазами и устами, оставив при себе своё – ум, сердце и душу. Как хум, большой глиняный кувшин, я приготовился для хранения вина стариковой занимательной и необыкновенной истории.
«Нет мощи и силы, кроме Аллаха, нет мудрости и любви, кроме Ваших слов, великий старец, и чистые страницы моей души…» – начал я свою изысканную и красивую речь, под стать необыкновенному старику.
Как только первые слова сорвались с моего языка, старик только недовольно поморщился, будто желая вкусить спелой хурмы, он получил недозрелый лимон.
Троллейбус судорожно дёрнулся и снова остановился, и туман, как прежде, мокрыми разлапистыми листами стал налипать на окна троллейбуса.
«Помолчи, мой нечаянный спутник, не способный отличить «стих» от «ячменя», – сказал старик не то сердито, не то ласково, пряча улыбку в своей бороде. – Не будь пустым горшком с трещиной, и простит Аллах твой длинный глупый язык. Ты меня не знаешь сегодня, а я не знал тебя вчера – ни к чему такие речи. Ведь я прост, и проще меня ещё нет на этой земле, – обыкновенен, как все предметы, что ты видишь вокруг себя, ибо я – свет многих и отражение в себе, – замолк, подумал здесь старик, помолчал и после добавил: – Не сердись, поскольку сказано: «Кто сердится на мудреца, тот полагает глупость за отца!» И ещё, спутник моей беседы, послушай стих Абдуррахмана Джами – одного из прекрасных цветков пышного гулистана, цветника восточной поэзии. Имеющий уши да услышит, имеющий разум да поразмыслит, ибо прошли времена, а лицемеры остались:
«Ханжа кривит в тупой улыбке рот,
И взгляд его блуждает, как в тумане.
Он человеком быть перестаёт
И приближается по виду к обезьяне…»»
Старик умолк и отвернулся к окну, как бы давая понять, зачем разговаривать с человеком, готовым угождать и расстилаться достарханом радушия пред каждым незнакомым прохожим, не зная его, хоть и убелён тот сединами? А впрочем…
Но выслушав удивительного старика, мне почему-то стало стыдно вдвойне – пред моим чудесным незнакомцем и пред тем, кто «родом из Джама».
Одним словом, уколовшись о розу чужой мудрости и проглотив горькую пилюлю собственного невежества, я старался не падать духом, хоть и не мог отличить «стих» от «ячменя». Как позже узнал у Абдуррахмана Джами, эти слова («стих» – «ши’р» и «ячмень» – «ша’ир») в арабской графике близки по написанию. Если человек не умеет их отличать друг от друга и путает значки для передачи гласных, то выказывает свою безграмотность.
Я удручённо взирал на мир широко открытыми глазами, как странник, в сапогах которого вылезли гвозди и впились в подошвы путника, когда тот начал своё путешествие.
