сам человек, ибо он себе и скорпион и лань, он себе и чинара и топор.)
Бобо Якуб сидел в своём углу и был благодарен сельчанам за то, что в тяжёлые дни испытаний, думая о собственных тревогах и огорчениях, люди были рядом с уважаемой и почтенной старостью. Не оставляло старика и само Время. Оно, заблудившись в морщинах его лица и в седине его бороды, благоговейно прекратило свой ход и почтительно встало на колени перед лицом прожитых лет и пережитых испытаний и лишений.
Только слёзы текли по лицу Якуба Дилкушод крупными жемчужинами душевной чистоты старого человека. А старику не хотелось, чтобы посторонние видели солёную жидкость его тревог и сомнений, его печалей и болей – видели и невольно били бы по сердцу своей жалостью и своим беспомощным соучастием, когда у самих случилось не меньшее горе. Это всё равно, что слепому, просящему хотя бы один муравьиный глазок, торопливо и брезгливо сунуть в протянутую руку грязный смятый надорванный рубль…
Казалось, за свою долгую жизнь бобо Якуб износил не одно рубище тяжёлой судьбы, хырку, отчего в колодце его сердца давно бы иссякла живительная влага. Но нет, много износилось одежд испытаний и лишений, а колодец всё полнился до краёв. Не хватало только последней капли терпения и утраты, не хватало только камня боли, брошенного в самое сердце старика, чтобы старикова боль выплеснулась через край.
Поэтому старик, спрятавшись от других, плакал в углу своего горя.
О, как велико было его горе – выше всех гор планеты и выше того, если бы Аллах вдруг составил друг на друга все известные горы Земли. Как велика была его боль, и не было на земле столько воды ни в реках, ни в морях, ни в океанах, сколько страданий было на сердце старика. Как необъятна была его любовь – не хватит ни слов, ни людей, ни звёзд Вселенной, чтобы рассказать о ней всему подлунному и подсолнечному миру.
Старик болел и переживал. Волновался и мучился. Огорчался и тосковал за каждого человека – будь то сын, односельчанин или житель далёкого края, живущий по ту сторону земного шара.
Старый музыкант и певец, мутриб, труженик и мудрец до разрыва сердца, до разрыва мозга, до разрыва души, страдал оттого, что внизу стряслась большая беда. Старик понимал, что он своими силами слабого пожилого человека бессилен что-либо изменить и остановить. Он бессилен остановить ангела смерти, Азраила. Бессилен погасить зловещие костры жестокости, утешить тысячи пар материнских глаз.
Понимал это Якуб Дилкушод и плакал от жалкой тщётности своих помыслов и страшной неотвратимости случившейся беды. Так было уже в роковой час, когда Саодат успела прошептать: «Простите, Вы не виноваты, дорогой мой муж, и я люблю вас обоих!» – и её душа покинула свою телесную обитель. Он же, внутренне погасший, словно костёр, залитый холодной водой утраты, тогда ещё молодой и крепкий человек, долго и непонимающе стоял над безжизненным телом своей безвременно почившей дорогой
