не остыла, вода в баке есть, попрейте.
– А веник заваренный есть?
– И веник в бадье томится.
– Так я с твоего позволения потешусь?
– Абы не угорели.
– А спину мне кто потрет?
– Спину черт поскоблит.
Придорогин чиркнул спичкой в предбаннике, зажег огарок свечи, разделся. Ни крючка, ни засова у дверей в предбаннике не было. Куда же девать оружие? Пришлось завернуть револьвер в брюки, сунуть сверток в пустое ведро. С этим ведром и пошел Придорогин париться, захватив огарок зажженной свечи. Он зачерпнул ковшом из котла горячую воду, плеснул на каменку. Настоящий любитель и знаток бани не плещет на раскаленные камни горячую воду, от нее пар затхлый. Но Придорогин в этих тонкостях не разбирался. Зашумела каменка, ошпарила, запекла. После второго ковша любитель бани взял березовый веник, залез на полок. Он стонал от радости и ожогов, пронизывающего жара, банного аромата веника и сосновых досок. Придорогин пекся и потел с полчаса, у него потемнело в глазах. Он сполз на мокрый и прохладный пол, теряя сознание. И все же успел увидеть, как из-под плахи полка вылез волосатый чертенок. Может, с угару привиделся. Чертенок намылил вехотку-мочалку, уселся на задницу Придорогина, начал тереть ему спину.
– Как бы он у меня револьвер не стибрил, – подумал Александр Николаевич, хватаясь за ведро, где лежало оружие.
– Не нужен мне твой наган, – ударил чертенок Придорогина мочалкой по щеке.
– Кто тебя знает…
– Меня хозяйка знает, Фрося. Она и повелела мне спину тебе потереть.
Чертенок окатил Придорогина холодной водой, шлепнул хлестко по заду:
– Выползай, дурень! А то совсем угореешь. Вьюшку-то не открыл, а в топке головешки чадят.
Придорогин выполз на четвереньках в предбанник, отдышался, оделся. Он добрался до крыльца дома, пошатываясь, не мог ничего понять. Значит, угорел. На крыльце Придорогин посидел минут пятнадцать, оклемался вполне. Фроська почуяла его, выглянула:
– Не можно опосля бани на ветру сидеть. Северяк-сквозник и летом коварен, застуду таит. Заходите, Сан Николаич. Я ить стол накрыла, самогончик со льда из погреба вынесла, грибки, огурчики.
Придорогин сглотнул слюну:
– А квас у тебя, Фрося, есть? Горит в нутре, пить охота.
– И квас у меня есть клюквенный.
– Угорел я, Фрося. Но баня хорошая, блаженство!
Александр Николаевич вошел в избу, выпил кринку ершистого холодного кваса, присел на лавку у стола, под разоренной, пустой божничкой. Фроська налила ему в стакан мутной, сизоватой, но крепкой самогонки, подвинула миски с грибами, огурцами, вареной картошкой, хлебом.
– Кролик в жаровне, еще не приспел, румянится в печке, – громыхнула хозяйка заслонкой о шесток.
Придорогин чувствовал себя неловко, не знал, о чем говорить, но после стакана первача чуточку осмелел.
– У нас в НКВД, Ефросинья, подозрение на тебя возникло.
– В чем же меня опять сподозрили?
– Не
