или не видел солнечный свет, какой бывает над морем, очертания гористой местности вдали… Очень неопределенно, очень смутно. Море – слева.
Лу рассказывал М. о том, что ему виделось. Говорил о том, что в детстве здесь с родителями ездил – она ездила – к морю на пригородном поезде, и в том городке, как выходишь с вокзала и поворачиваешь на дорогу, ведущую к морю, море тоже было слева, может быть, это оно и есть. Нет, гор там не было, были высокие дюны, и если смотреть против солнца… Ему было спокойнее, когда он так говорил. В конце концов, он никогда не мечтал обнаружить себя совсем сумасшедшим, вот как положено – с галлюцинациями и бредом.
Смотри еще, говорила М.
Он смотрел, следил за синим огоньком и чувствовал, как кисти рук становятся тяжелыми… Тяжелыми и очень напряженными… И вдруг.
Так неожиданно, как подносишь к губам кружку, чтобы глотнуть молока, – а там вдруг кефир.
Он увидел очень отчетливую картинку, ограниченную, как будто у него там очень маленькое поле зрения, но в этих границах всё очень четко: угол стола, коричневый, деревянный; пишущая машинка – голубовато-серая с черными клавишами, в ней заправленный лист, и еще пара листов лежит слева от машинки на столе, наискось, они сдвинуты относительно друг друга. Свет такой, как бывает, когда солнца много и комнату от него прикрывают, у него такой особенный цвет и движение: занавеска слегка колышется от ветра. Свет слева.
Он удивился.
Пишущая машинка?
А потом сообразил, что вообще-то да, что же еще? Если начало семидесятых. Ну, не компьютер же, в самом деле.
От этого понимания он испытал огромное облегчение и радость. Или не от понимания. Просто – радость. Радость от этой картины. Как будто она сама по себе очень дорога сердцу. Как будто всё внутри откликается на нее теплом, энергией, светом.
Это была первая картинка, которая не рассеялась при попытке ее рассмотреть. Он всё же разглядывал ее торопливо, боясь потерять: клавиши черные, круглые, под ними очень отчетливо был виден механизм, эти черные изогнутые железки, он даже не сразу вспомнил, как они называются. Сколько лет он близко не видел пишущей машинки? Все его клавиатуры за последние лет десять – серые пластиковые кнопочки с красными и черными буквами. Он захотел увидеть клавиши – и смог их увидеть. Круглые, черные, на них отчетливо были видны металлические желтые латинские буквы.
От этого разглядывания радость захватила его всего, затопила до самого горла. Он едва смог ее описать, найти слова, чтобы верно передать ее силу и ее смысл. Он говорил: это место моей силы и свободы, это работа, которую я люблю и которая получается так же свободно и естественно, как дыхание. Которая имеет смысл.
Потом он нашел еще такие слова: так рыцарь узнал бы свой меч.
Но, еще не успев отдышаться от радости и гордости, царивших в нем, он стал шарить вокруг, ощупывать руками привычную картину мира, искать возможность списать
