власти помолчал. Он и так уже видел, что от Каштанова толку мало.
– Ну, а вообще как самочувствие? – спросил следователь для порядка.
Каштанов выставил большой палец:
– Во! Если бы не пятки, побежал бы домой сию секунду…
– Босиком бы пробежаться по росе, – пробормотал тот. – Но у вас, как мне сказали, не только пятки, но и голова пробита…
– А это пустяки, не мешает.
– Не смею больше задерживать, – следователь встал, с шутовской почтительностью распахнул дверь и вжался в стену, пропуская наездника.
…Ломая руки, вошел вконец измученный Васильев.
– Еще кто-нибудь? – следователь пощелкал пальцами, обращаясь к Севастьяну Алексеевичу. – Был, по-моему, еще один, который с полотенцем.
– Хомский, – мучительно усмехнулся Васильев. – Местный старожил и активист.
21
Хомский вошел в кабинет с крайне серьезным и угодливым выражением лица.
– Садитесь, – утомленно предложил ему следователь.
– Благодарствую, – Хомский сел. Запах от него шел вполне вразумительный, но казался таким древним, слившимся с самим существом носителя, что не раздражал, а скорее, наводил на экзистенциальные размышления.
Сидящий за столом какое-то время молчал. Хомский был в очереди последним. Оставались еще буфетчица да уборщица с сестрой-хозяйкой, но следователь не ждал от них никаких откровений. Слово «благодарствую», которым Хомский отозвался на приглашение сесть, говорило о многом. Так выражаются в тюрьме, где не принято говорить «спасибо».
Первый вопрос таил в себе откровенную угрозу:
– Если я правильно понял, вы – единственный постоялец палаты, способный к передвижениям в полном объеме?
Прозвучало витиевато, но Хомский все понял. Движения в полном объеме – эти слова он слышал ежедневно во время осмотров и обходов.
Рауш-Дедушкин, не раз показывавший Хомского своим ученикам, с переменным успехом демонстрировал на нем эти движения, стараясь вовлечь в работу все до единого суставы, даже самые мелкие.
Поэтому для демонстрации Хомский с серьезным видом покрутил руками и выставил ногу.
– Не паясничайте, – криминалистика в лице следователя начинала злиться. Направляясь в»«Чеховку»», он подсознательно надеялся на смену привычного для себя контингента общения. Все-таки не гоблинарий на окраине города в «корабле-доме», да еще и с лихим кухонным убийством в придачу; все-таки – белые халаты и атмосфера абстрактного гуманизма, не унижающегося до конкретного. К халатам у него претензий не было, но гоблинарий повторялся.
– Расскажите об отношениях в палате, – приказал следователь.
– Хорошие отношения, – с готовностью откликнулся Хомский. – В палате иначе не выживешь…
– На что это вы намекаете?
Хомский убрался в свою раковину и �
