нулевой волшебник; его можно спокойно оставлять одного: он закрывает двери, не подходя к ним; он вообще только научился ходить, сидел утром на горшке и вдруг встал и пошел, смешной и неуклюжий, а они сидели за столом и смотрели молча, очарованно и благоговейно, как войско смотрит на небо, где перед боем внезапно появляется в облаках лик Мадонны, а потом завизжали, закружили Руди, и погода была ослепительно-солнечная, и они позвонили Люэсу и Джастин, и поехали на пикник… – Суэйд попал в ад совершенно случайно; у него не задался день с утра, и он решил вернуться домой, приготовить вкусное и просто читать, чтобы день прошел мимо, а дома на полу стояло зеркало без рамы: ее заказали и еще не сделали; и Суэйд наклонился неловко и напоролся боком на угол, и упал, истекая кровью, и вдруг провалился в это зеркало; оказалось, по ту сторону зеркал – ад. Знаешь, на что похож ад? На стеклянный дворец с полом в черно-белую клетку.
– Шахматы.
– Да, везде эти чертовы вечные символы. И Суэйд шел по аду, а сопровождал его Ницше.
– Бог умер. Ницше. Ницше умер, Бог. Живописно же твой друг был пьян – или просто накурился?
– Ничего подобного, Суэйд употребляет только кефир и йогурт; он как-то попал на экскурсию в Музей гигиены и с тех пор комично всего боится… Он запомнил, что люди, потакающие своим слабостям, легкомысленные, в аду превращаются в бабочек, которые летят на огонь в камине в одной большой адской гостиной, а люди равнодушные вынуждены вечно смотреть на чужое счастье из-за стекла; вот как мы с тобой сейчас идем вдоль витрин…
– Вещи – это счастье?
– Да, порой. Когда нет дома, больно смотреть на красиво расставленную мебель: вот спальня, голландский нежно-голубой бумажный торшер на тумбочке, я бы такой купил, а вот кухня – на столе даже приборы все, и салфетки, и цветы свежие в вазе…
– Нет, неправда.
– В твоей жизни неправда.
– Да, я, как улитка, ношу дом с собой – набор шахмат и две книги. А что еще было в аду?
– Там был сатана, он вылечил Суэйда и отправил его назад… Вот вино, – они остановились напротив витрины, оформленной под фламандскую картину шестнадцатого века: безумные натюрморты, краски, блики, цвета, густые, как горячий шоколад; Кай обожал их: соломенные корзины, клетчатые скатерти, глиняные кружки и кувшины, пузатые стеклянные бокалы с кусочком лимона на краю. Они выбрали огромную темно-зеленую бутыль в мешковине с сургучом, что-то сладкое, молдавское, домашнее; зашли в магазин сквозь раздвигающиеся двери; магазин был разделен на отделы; «нам «Долю ангела», два литра; знаешь, что такое доля ангела?» «часть вина, испаряющаяся, пока оно бродит… это я в одном романе прочитал…» – он запнулся, чуть не сказал: «в романе жены», но не сказал. «Амели» все еще играла на улице, самые титры, когда Одри Тату и Мэтью Кассовиц едут на мотороллере. Они открыли вино – у Сина с собой оказался нож, складной, со множеством лезвий и с ручкой из серебра и кости; видимо, дежурный подарок вроде малахитовых пепельниц или ручки «Паркер»; отпили, Кай глотнул и подавился, закашлялся, Син огрел его по спине.
