этот вопрос исходил от нее самой.
– Почти все время в Рокфеллеровском небоскребе, – ответил я, пережевывая макаронный салат.
Боже, каким же он оказался вкусным: песто с базиликом, сыр, оливки, а я еще посыпал этот кулинарный шедевр и перцем чили.
– Там, где снимают телешоу?
– Думаю, да. Я нашел телестудию на одном из этажей. Это небоскреб на Рокфеллер-плаза, большой и надежный. Я устроился высоко над городом, на шестьдесят пятом этаже, в ресторане «Комната радуги». Оттуда открывается прекрасный вид на Нью-Йорк, и есть смотровые площадки. То есть в нынешнем виде нет ничего прекрасного, просто очень хорошо просматривается город.
– И на что он теперь похож?
Я отложил вилку и стал рассказывать, что видел, а Пейдж записывала мои слова в блокнотик. Когда я закончил, Одри улыбнулась, одобрительно кивнула и тихо спросила:
– Сколько… вас… было? – По ее голосу было понятно, что она себя не слышит.
– Нисколько. – Я ковырял еду вилкой – аппетит сразу пропал, как только нахлынули воспоминания. – Я был один. Когда началась атака, я ехал в метро…
И я рассказал им свою историю. О том, как классно было лететь на самолете из Мельбурна в Нью-Йорк, как поразил меня шумный, никогда не замирающий мегаполис, об ооновском лагере и новых друзьях, неожиданных, но таких замечательных, я говорить не стал – я начал с момента нападения на город, с того мгновения, когда все люди сравнялись просто потому, что уцелели, выжили. Я рассказал, как выбрался из туннеля, и еще раз подробно описал, что видел со смотровой площадки.
Я объяснил, чем стали для меня Анна, Мини и Дейв. Мы очень сдружились в лагере ООН и могли бы стать отличной командой. Хотя мы, наверное, успели немного надоесть друг другу, потому что поездка к Мемориальному комплексу 11 сентября вышла какой-то напряженной. Только наши пикировки не шли ни в какое сравнение с тем, что началось дальше. Вагон накренился, замигал свет. Огненный шар пробил дверь и ворвался внутрь, бросив нас на пол, – и мир исчез. Я вернулся в темноту и боль, а мои друзья ушли навечно. Так начались двенадцать дней одиночества, которые я провел как в бреду. Но я вырвался из липкого наваждения – иначе было нельзя. Я не просто сохранил память о друзьях: в моем воображении они оставались живыми. Они покинули меня именно в тот момент, когда я оказался готов принять их смерть, потому что понял: если хочешь выжить, полагаться нужно только на себя.
Я говорил медленно, чтобы Пейдж успевала записывать для Одри. Мерное, тихое поскрипывание ручки по бумаге успокаивало, позволяя мне смотреть на события этих недель со стороны, отстраненно; важной казалась не столько сама информация, сколько участие в том, что стало с человечеством.
– Какой ты молодец! – сказала Пейдж. – Я бы ни за что не выжила на твоем месте. Ни за что на свете.
Я не стал скрывать, что в зоопарке меня ждут Рейчел с Фелисити. К концу разговора я съел весь обед и плитку шоколада напополам с Пейдж, Одри выпила две чашки чая, а в блокноте появилось два десятка мелко исписанных
