и я буду там! Помните бактрийца Салма!
Уже исчезли за поворотом хижины, уже зазмеилась среди берез неверная тропинка, как вдруг перед путниками возник пес. Див всхрапнул и стал. Вслед за ним остановились и другие кони.
Бактриец догнал их, тяжело дыша, подошел к Михре – ближе, чем на три шага! – и вложил что-то в его руку, шепотом увещевая. Михра молча кивнул, и бактриец пропал. А следом растворился в рябой березовой тени пес.
В руках Михры тускло блестел медный перстень с круглой капелькой коралла.
– Это капля крови из моей груди, – объявил Михра мальчикам.
– Знаешь что? – сказал тогда Ашпокай. – Я думаю, он так давно притворяется ашаваном, что и взаправду стал им.
Михра громко захохотал, несмотря на боль. Тогда Ашпокай окончательно убедился: к брату вернулась жизнь.
Специалист меня недолюбливает. Копал я всегда дурно, и поэтому работу в могиле, самую важную и ответственную, он мне не доверял. Вместо этого я совершал сотни рейсов с ведрами – до отвала и обратно. Или крошил панцирь кургана ударами лома, так что потом ныло сломанное когда-то плечо. У Специалиста была особая бригада тех, кто работал в раскопанной могиле, и у меня не было шансов войти в ее состав. Музыкант – один из могильщиков, он никогда не хвастался – в этом не было необходимости, – но всем своим видом словно бы говорил мне: «Да, я чувствую над тобой превосходство, но никогда не опущусь до того, чтобы сесть и обсудить это с тобой».
На прошлой неделе произошло одно событие: нас отправили на грунтовки. Это значило, что каждому дадут свой квадрат, и быть может, найдется могила и для меня. На грунтовках не было насыпей – только ровная каменистая земля. Так случилось, что в какой-то момент жизни человечества мертвецов хоронили в щебне. Теперь наступило время, когда нам приходилось раскапывать и разбрасывать этот щебень. На лопатах оставались зазубрины, кожа лоскутами сползала с ладоней.
Я копал и думал, что под всем этим щебнем ничего быть не может, есть только щебень и сам факт труда. Я уходил в землю на полштыка, на штык, зная, что надо копать еще. Я вываливал ведро за ведром, но под ногами был все тот же щебень. Я уходил все глубже и не слышал уже соседние квадраты – нас разделили толстые стенки «бровок». Сначала до меня доносились жалобы, но потом все стихло. Мы работали молча именно потому, что не могли слышать и видеть друг друга. Большой степной кузнечик прыгал на мою спину, сваливался неуклюже, и раз за разом я выбрасывал его за край ямы, чтобы он жил, но он не понимал этого и прыгал обратно. Я вдруг почувствовал, что еще немного, и я сам не смогу выбраться, что могила эта предназначается мне одному. Я вырубил в стенке несколько ступенек и с трудом вывалился на поверхность.
Я растянулся на земле. Кровь в голове гремела, как «Половецкие пляски».
Но то было на прошлой неделе, еще в эпоху кайнозоя. А теперь я таскал землю, и работа продвигалась споро, потому что это был курган, а не грунтовка, и потому что кайнозою пришел конец.
Вдали
