склочная жизнь с босоногими детьми, растрепанными женами, разбросанными по земле объедками.
Но вот в одно утро заскрипели тележные колеса, жалуясь на бесприютную степную жизнь. Войско курилось горячей кислой испариной: серые клубы валили из конских пастей, из-под надвинутых угрюмо башлыков и из душных кибиток. Там и тут завизжали пастушьи дудки, где-то ухнули барабаны, и потянулась над равниной протяжная песня.
О чем в ней пелось? О пересохших колодцах и пустых, осклизлых берегах равнинных рек, о лугах, задушенных солью, и сухом, пыльном ветре. О родном пелось в той песне, о милом дикой степняцкой душе.
Велико было войско, потемнело кругом от лошадиных спин. А еще кроме всадников были пешие, они шли на своих двоих или сидели в обозах, свесив ноги в простых стоптанных поршнях[2], – это были бедняки из разоренных кочевий, у которых не осталось за душой ничего. Они не пели и не переговаривались между собой. Взгляды их были пусты, а лица, кажется, высохли совсем, до костей черепа, и кожа была вроде тонкой корки грязи на них. Но и эти люди поднялись над землей, как ковыль после дождя, и, собрав оставшиеся силы, взяли в руки дубины и луки, чтобы сражаться и жить.
Время шло, появилась и исчезла под ногами лошадей грязная желтая речка, затем земля сделалась каменистой, твердой. Поднялось над равниной солнце, согрело людей. Мужики скинули заячьи шубы, кожа их лоснилась теплым желтым маслом. День наступал весенний, странный – горячее солнце стояло в холодном воздухе, мерно, широко ходили ястребы в пустом небе, потемневшем от земной испарины.
Протяжен был путь, протяжен, как степная песня. Ашпокай томился, свесив с Дива ноги и руки, и дремал. Вот день прошел, и наступила темнота. А затем снова утро. Войско растянулось так, что и ближние сотни превратились в полоски синего тумана где-то вдалеке. Прошел второй день, и было пыльно, и так до вечера, мучили жажда и голод – только солоноватые колодцы возникали впереди и тут же проваливались под землю.
На третий день все изменилось. Небо впереди было чужое – оно точилось черными прямыми дымами, а под ним рыскали разъезды хунну. На глазах у Ашпокая один такой разъезд метнулся с холма, как перепуганная птичья стая.
– Они знают, – сказал Ашпокай высохшим голосом.
Михра молча посмотрел на него сквозь прямые прорези маски. Такой был взгляд, что Ашпокай сразу все понял и замолчал, стало ему и тоскливо, и радостно, да брала за душу какая-то новая, невиданная жуть.
«Сколько людей, – думал он, глядя по сторонам. – И все идут на большое и страшное дело. Неужели все полягут?.. Да нет же, – успокаивал он себя. – Быть не может, чтобы столько людей разом…»
И тут вдруг зашумело впереди, смешалось. Темное большое войско разбежалось во все стороны черными ручьями, поднялась пыль, рявкнул рог, застучали барабаны, чье-то красное лицо со встопорщенной бородой мелькнуло по правую руку от Ашпокая.
Ашпокай растерянно огляделся. Михра пропал – он среди первых рванулся вперед, в этот пыльный
