Басана повесит! Ево детки повесит! Стойло спалит! Отпускай, начальник!
-Ну-ну, Басан… Перестань! Ты ж буденновец! На кой же мы ево тогда ловили, што б просто так взять, да и отпустить? Как молоденьково карасика… На нем сколько крови, знаешь? Море крови человеческой, Басан! – Григорий рывком, словно куль, сбросил атамана с седла на землю, а когда тот, что-то яростно мыча, попробовал вскочить, наотмашь врезал ему по раскрасневшемуся лицу ладонью. Тот сник и замер.
-Мы, Басан, как красные сознательные бойцы, имеем право и… будем с тобой судить эту… мразь. Здесь и сейчас! Прямо на месте… последнево ево преступления!
-А она? – Басан покосился на штабс-капитана.
-Да ты не боись. Это… наш человек. В банде был, заслатый он нами, -и, пристально глядя в лицо Распекаева, твердо продолжил, -он же и приведет наш приговор в исполнение!
Штабс-капитан ехидно ухмыльнулся:
-А не боишься, что я… в тебя и пальну, начальник? Все же ты пока мне враг, да и… голову мне едва не проломил?
-А я тебе оружие пока не дам, Распекаев. Оружие, брат, равно как и наше революционное доверие, ево еще заслужить надо! – и, повернувшись к Басану, коротко сказал:
– Дай-ка нам хорошую веревку, Басан. Очень тебя прошу.
Тот сощурил узкие щелки глаз, цыкнул сквозь зубы, но ничего не ответил, молча нырнул в тепляк.
Низкое декабрьское солнышко скупо освещало степь, едва подернутую слабым налетом чуть подтаявшего в полдень снега, косые тени далеко ложились от редких кустарников, зацепившихся корнями по желтовато-серым склонам оврага.
Они поднялись по его грязному ложу на самый верх бугра, а там, наверху, где старый овраг перешел в широкую пологую канаву, невесть каким бураном занесенная, бог весть какой птахой оброненная, упала много-много лет назад малая семечка ягоды шелковицы, не склевала ее птица, не иссушило беспощадное солнце степи, не погубил колючий степной мороз. Всегда мокрое ложе канавы из-за текущего где-то тут неглубоко подземного ручья, дало семечке влагу, а солнце в нужный час согрело ее благодатным теплом – и вдруг проклюнулся, вздрогнул, бодро вскинулся над степью малый остроносый росток. Слабое начало любой большой жизни.
И теперь, на радость Басановым внукам, а когда-то и его детям, а еще раньше и самому Басану – мирно раскинулась над степью громадная густая шелковица, дающая каждый год, в самом начале лета, великое обилие сочных сладких ягод. В ее прохладной тени часто останавливались усталые путники, пересекающие широкую степь. В безжалостный летний зной Басан всегда останавливал отару неподалеку, пониже, и пока она, сбившись в тесную шайку, перемогала полуденное марево, сам отлеживался в благодатной тени могучего дерева.
Когда неделей раньше банда повесила на шелковице молодого милиционера, Басан, похоронив его в балке, пониже, угрюмо сидя вечером перед очагом и медленно потягивая из чашки мутный травяной чай, долго молчал, а потом не своим, севшим голосом сказал домашним:
