несколько кварталов, мы оказалась возле заправки Эссо на углу Уэст-маркет и Парк-стрит – место, знаменитое как пристанище для мужчин, у которых слишком много свободного времени.
Я обратила внимание, что на заправке нет ни одной машины. Трое мужчин сидели возле мастерской на пластиковых стульях, положив на колени лист фанеры. Они играли в карты.
– Крой, – сказал один из них, и заправщик, в шапочке с козырьком, шлепнул карту на лист фанеры. Он поднял глаза и увидел нас: Розалин шла, махая веером, и, подшаркивая, раскачивалась из стороны в сторону.
– Эй, взгляните-ка кто идет, – закричал он, – ты куда, черномазая?
Издалека до нас доносились взрывы петард.
– Не останавливайся, – прошептала я, – не обращай внимания.
Но Розалин, у которой оказалось меньше здравого смысла, чем я надеялась, произнесла тоном, каким ребенку в детском саду объясняют очень трудные вещи:
– Я иду зарегистрировать свое имя, чтобы мне разрешили голосовать, вот куда я иду.
– Нам лучше поторопиться, – сказала я, но она продолжала идти в своем обычном медленном темпе.
Человек с волосами, зачесанными назад, сидевший рядом с заправщиком, отложил карты и произнес:
– Вы это слышали? У нас здесь образцовый гражданин.
Ветер пел свою медленную песню, двигаясь вслед за нами по улице. Мы шли, а эти мужчины, отложив свой импровизированный стол, подошли к краю дороги. Они ждали нас стоя, как зрители на параде.
– Вы хоть раз видали таких черных? – сказал заправщик.
И человек с зачесанными назад волосами ответил:
– Нет. И я ни разу не видал таких больших.
Разумеется, третий мужчина должен был тоже что-нибудь сказать, так что он посмотрел на Розалин – беззаботно выступающую, с веером, который скорее подошел бы белой женщине, – и произнес:
– Где ты взяла этот веер, черномазая?
– Украла в церкви, – отрезала она. Буквально – отрезала.
Однажды я с ребятами из церкви плавала на плоту по реке Чаттуга, и теперь я испытывала похожие ощущения – что нас несет течение, водоворот событий, которому невозможно противиться. Подойдя к мужчинам, Розалин подняла кубышку, наполненную черной слюной, и спокойно вылила слюну им на ботинки, выводя рукой вензеля, как будто она писала свое имя – Розалин Дэйз, – точно так, как она тренировалась его писать.
Какую-то секунду они глядели на слюну, стекающую, как автомобильное масло, по их ботинкам. Они моргали, не в силах этому поверить. Когда они подняли глаза, я увидела, как удивление на их лицах уступает место злости, а затем и откровенной ярости. Они набросились на нее, и все завертелось. Розалин, которую держали и колошматили со всех сторон, Розалин, которая кружилась, пытаясь стряхнуть мужчин со своих рук, и мужчины, оравшие, чтобы она извинилась и вытерла им ботинки.
И еще слышались крики птиц над головой, резкие и бесполезные, – птицы срывались с веток, перемешивая воздух с ароматом
