людей, движение, – сказала Ксавьер страстно-требовательным тоном.
– Вам сейчас хочется развлечений?
– Еще бы! – воскликнула Ксавьер.
Ее глаза загорелись неистовым блеском.
– С утра до вечера быть запертой в этой комнате, да я с ума сойду. Я не могу больше этого выносить, вы не можете себе представить, как я буду счастлива ее покинуть.
– Кто вам мешает выходить? – спросил Пьер.
– Вы говорите, что когда танцуют женщины с женщинами – это неинтересно; но Беграмян или Жербер охотно присоединились бы к вам, они очень хорошо танцуют, – сказала Франсуаза.
Ксавьер покачала головой.
– Если решают веселиться по команде, это всегда выглядит жалко.
– Вы хотите, чтобы все вам падало с неба, как манна, – заметила Франсуаза, – вы пальцем не желаете пошевелить, а потом сваливаете вину на мир. Так что…
– Должны же быть, – мечтательно произнесла Ксавьер, – теплые страны: Греция, Сицилия. Наверняка там не надо прилагать никаких усилий. – Она нахмурилась. – А здесь надо хвататься двумя руками, и ради чего?
– И там тоже, – заметила Франсуаза.
Глаза Ксавьер заблестели.
– Где остров, весь красный, окруженный кипящей водой? – воодушевившись, спросила она.
– Санторини, это в Греции, – ответила Франсуаза. – Но я вам говорила не совсем то. Красные там только прибрежные скалы. А море кипит лишь между двумя черными островками, плевками вулкана. О! – с жаром воскликнула она. – Я помню озеро серной воды между лавой; его, совсем желтое, окаймлял язык черной, как антрацит, земли, и сразу за этой черной полосой виднелось ослепительной голубизны море.
Ксавьер смотрела на нее со жгучим вниманием.
– Как подумаю обо всем, что вы видели, – с явным упреком в голосе сказала она.
– Вы полагаете, что это незаслуженно, – заметил Пьер.
Смерив его взглядом, Ксавьер показала на грязные кожаные банкетки, на сомнительной чистоты столы.
– И подумать, что после такого вы можете приходить и сидеть здесь.
– А что хорошего истязать себя сожалениями? – спросила Франсуаза.
– Разумеется, вы не желаете ни о чем сожалеть, – сказала Ксавьер. – Вы так хотите быть счастливой.
Она устремила взгляд куда-то вдаль.
– Я родилась несмирившейся.
Франсуаза была задета за живое. Значит, это упорное стремление к счастью, казавшееся ей столь непреложной очевидностью, могли с презрением отвергнуть? Справедливо или нет, но она уже не рассматривала слова Ксавьер как прихоть; в этом крылась целая система ценностей, противоречившая ее собственной; Франсуаза сколько угодно могла не признавать ее, смущало то, что она существовала.
– Это вовсе не смирение, – с живостью возразила она. – Мы любим Париж, его улицы, его кафе.
– Как можно любить гнусные места, мерзкие вещи
