их приближение. Сюзанна тащила корзину с перчатками – замшевыми и лайковыми, подбитыми беличьим мехом или шерстью, простыми или с вышивкой.
– Вот, хоть убей, не пойму, почему ты, детка, не можешь хотя бы посмотреть на людей, – сказала Мэри как раз в тот момент, когда Хамнет незамеченным пробежал в конце этой улочки, – когда они здороваются с тобой. Они же одни из самых солидных клиентов твоего дедушки, и не помешало бы проявить мало-мальскую вежливость. Теперь уж я и впрямь готова поверить, что…
Сюзанна, закатывая глаза, тащилась за ней с тяжелой корзиной перчаток. «Словно чьи-то отрезанные руки», – глядя на изящные перчатки, подумала она, отвлекшись от ворчливых нравоучений бабушки и вздохнув при виде небесной голубизны, промелькнувшей между крышами двух домов.
Пока Хамнет навещал Джудит в спальне флигеля, Джон, его дедушка, пытался соблазнить походом в таверну вовсе не настроенных на общение с ним мужчин около здания гильдии. Он покинул гостиную, бросив свои подсчеты, и стоял спиной к мальчику, когда тот пробегал мимо к дому врача. Если бы, пробегая там, Хамнет повернул голову, то заметил бы, как его дедушка, подходя то к одному, то к другому знакомому, хватает их за руки, поддразнивая и уговаривая отправиться с ним в таверну.
Джона не пригласили на собрание, но, узнав об этом событии, он притащился сюда, в надежде застать почтенных горожан, пока они не успели разойтись по домам. Ему хотелось только утвердить собственную значимость, вернуть былой статус влиятельного олдермена. Он мог добиться этого, был уверен в своих силах. Нужно лишь привлечь на свою сторону членов гильдии, которых он давно знал и которые, зная его самого, могли поручиться за его ревностное отношение к делу, за его преданность городу. Либо, на худой конец, добиться помилования или прощения былых грехов от гильдии и городских властей. Раньше он сам был бейлифом, потом олдерменом; он привык сидеть в церкви на передней скамье и носить пурпурную мантию. Неужели члены гильдии забыли о его заслугах? Как они могли не пригласить его на собрание? Он привык пользоваться своим влиянием, раньше-то все они ему подчинялись. Он привык считать себя важной персоной. Но теперь вынужден жить на подачки, присылаемые из Лондона его старшим сыном (а ведь в детстве этот щенок доводил его до бешенства, только и знал, что попусту слоняться по рыночной площади; кто бы мог подумать, что из него выйдет хоть что-то путное?).
Мастерская Джона, разумеется, продолжала приносить доход, людям всегда будут нужны перчатки, даже если его клиентам известно о его тайных сделках с торговцами шерстью, о штрафах за неявку в церковь и выброс отходов на улицу. Джон мог пережить и неодобрение горожан, и штрафы, и претензии, их фальшивые сетования о разорении его семьи, о его исключении из гильдии. Его дом оставался одним из лучших в городе: и таким останется навсегда. Невыносимо для Джона было то, что никто из них не желал выпить с ним, преломить хлеб за его столом, погреться у его очага. Мужчины около здания гильдии, предпочитая не замечать его, продолжали свои разговоры.
