о том, чтобы память о нем пережила его и, пользуясь расположением царя, сумел издать два обширных сборника своих проповедей: «Обед душевный» и «Вечеря душевная». Частые апелляции к истории – их общая характерная черта[236]. Это отвечало пробуждающемуся, как уже отмечалось, общему интересу к истории и обеспечивало успех Симеоновым творениям. Их автор слыл одним из образованнейших людей своего времени, не чуждым даже и тайных знаний[237]. Однако эта слава имела и свою оборотную сторону. В церковных кругах относились к Симеону холодно. Его терпели ради благоволения к нему царя – и только. Когда же представился случай – уже после смерти Симеона, – патриарх Иоаким не преминул осудить «Венец веры» за содержащиеся в нем западные еретические мнения, в частности о времени пресуществления Святых Даров и непричастности Богородицы первородному греху. И быть может, как ни странно, лучше многих относился к Симеону Епифаний. Впрочем, Симеон также высоко ценил своего ученого собрата, признавая его старшинство и авторитет[238]. Объяснялось ли это их общим южнорусским происхождением и принадлежностью к одной альма-матер – теперь трудно сказать, но их пример заметно выделяется на фоне общей непримиримости века, не став, увы, примером для их учеников: инока Евфимия и монаха Сильвестра (Медведева).
Евфимий был «твердым» грекофилом. Среди его многих сочинений немаловажную роль занимает «Рассуждение – учитися ли нам полезнее грамматики, риторики… или, и не учася сим хитростем, в простоте Богу угождати… и котораго языка учитися нам, славяном, потребнее и полезнейше – латинскаго или греческаго?». Указав в начале на необходимость просвещения, «учение бо свет путеводящий к богопознанию»[239], Евфимий выдвигал следующие аргументы в пользу обучения на греческом: единство веры и учения, тот факт, что Евангелие и другие новозаветные тексты изначально написаны по-гречески; древность и общецерковное признание Септуагинты[240], сходство графики и грамматики греческого и славянского языков, отчего учащийся по-гречески «не погрешит истины о богословии»[241], и «аще что случится преложити на словенский с греческа, удобно и благопристойно и чинно прелагается и орфография цела хранится»[242]. Кроме того, греческий язык не нуждается в заимствованиях из латинского, а латинский вынужден прибегать к помощи греческого, особенно в богословии[243], «и велми сам собою непотребен нам славяном, и ничтоже воспользует нас, но паче пошлит и далече от истины в богословии отведет и к западных зломудрию тайно и внезапно привлечет. Греческий же язык и учение всю вселенную просвещает»[244]. Сам Евфимий учился у Епифания греческому «с голоса», подобно тому, как и тот учился когда-то. Кроме того, он знал польский и немного
Ср.: «Древняя Русь, насколько мы можем судить, мало интересовалась так называемой всеобщей историей и не много о ней знала. Случайные упоминания о ней находим в летописях… Не подвергалось определению и самое понятие об истории как об особой отрасли знания… Почин в деле и этого знания относят обычно к Петровской эпохе; однако и в том, что касается истории, она дала только развитие и углубление начал, заложенных веком раньше. Интерес к Западу, явный уже в XVI столетии, возрастает в XVII… Проводником новых знаний часто являлась Юго-Западная Русь»
«Как на факт общественного мнения о нем укажем на записанную новгородским дворянином Крекшиным народную молву о том, будто бы он предсказал рождение Петра Великого. – Наблюдая “по вся нощи звездное течение” и предвещая “много как о России, так и о других государствах”. Полоцкий увидел раз (в ту ночь, когда “в утробе государыни Натальи Кирилловны зачался император Петр”) “пресветлую близ Марса звезду”»
Епифаний, умирая, «не забыл Полоцкого в своем завещании, а Полоцкий почтил его несколькими эпитафиями, в которых называл его “известным учителем, искусным богословом… мужем, исполненным мудрости, кротости и честным”»
Ср. у Досифея: «…как текст еврейский, так и прочие толкования или переводы не дают нам возможности вполне изучить и верно толковать его. И только труд семидесяти толковников дает нам эту возможность, только он пользуется в соборной церкви полным к себе доверием»
Среди прочих доказательств Евфимий приводит и такой пример: «Иоанн Святый Богослов евангелие и апокалипсис писа по гречески, в нем же греческих стихий имена альфа и омега, ими же являет само Слово Божие безначалие свое и безконечие, рече самого себе: “Аз есмь алфа и омега, первый и последний”. Не сказа своея превечности от латинских литер. Чесого ради? Зане латинское “а” не может явити таковое таинство, омега же писмене латиницы веема не имут» (Там же. С. XXI).
Там же.
