было смерти. Много несчастных и тяжелобольных любят ее.
– Вы многих хоронили?
– Всех близких. А вы?
– У меня мама, – сказала ты.
На палубе мы сняли туфли и пошли на ужин. Сверху уже лаял гонг.
6.
«Морская болезнь» у меня началась на второй день. Сначала заболело горло, что я приписал усталости и эмоциональному напряжению. Затем появился насморк. На третий день я проснулся весь в поту, со слабостью во всем теле. Говорить я, казалось, разучился. Я попытался позвать стюарда, но вместо голоса обычного услышал животный слабый хрип.
За дверью собирались пассажиры, на ходу сбрасывали туфли. Их здоровые слова я различал с ненавистью к ним. Если бы я мог громко выругаться, я бы тут же это сделал. Но ругаться больным шепотом – утешение ничтожное, этакое дополнительное унижение своего достоинства. «Но не могут же меня тут бросить! – мысленно прохрипел я. – Кто-нибудь заметит, что меня нет, пойдет проверит! А если я умираю? Или уже умер?»
Надежды мои оказались глупыми: часа за три, что я валялся, никто обо мне не справился. Поминутно я сморкался в длинный платок, найденный мною в тумбочке. Горло ныло, как у умирающего от жажды. На полчаса, наверное, я заснул, а очнулся с воем в голове. Я понял, что у меня поднялась температура.
Собрав последние силы, кое-как я сел. Чтобы встать, я уцепился за тумбочку. Дверь с враждебностью ждала моей атаки. Победив ее, я вывалился в мир. Там меня и нашли – лежащим на полу, без сил, задыхающимся от невыносимого кашля. Сильные мужчины перенесли меня обратно на постель; затем мне принесли воды и посоветовали лежать с закрытыми глазами.
– Может, лучше вынести его? Может, посмотрит на горизонт – и все пройдет?
– Ничего, так отлежится.
Боже, как мне хотелось в это мгновение их смерти!
Не знаю, сколько я лежал. Несколько раз я вставал, чтобы добраться до уборной, но после, возвратившись, я не мог с час отдышаться. Внешнее представлялось мне опасным, мое тело постоянно было в напряжении, словно ожидая нападения. Кашель душил меня. Бывало, я засыпал, но пробуждался от любого случайного стука, любого голоса за дверью. В одну минуту я начал молить Бога, чтобы он забрал меня. «Нет, жить так невозможно!»
И в третий день моей болезни я лежал, но теперь стал интересоваться посторонней жизнью. Моя ненависть прошла, сменившись завистью. Я ловил мелкие обрывки разговоров и в своем воображении додумывал. Я попросил принести мне бумагу и что-то накалякал в уголке. Снова не ел, а только пил. От голода у меня кружилась голова.
В Минске и Осло мы потеряли четверть пассажиров. На корабле стало больше места, о заболевших (а я был не один) вспомнили и начали заботиться.
На шестой день ты пришла ко мне. Я, должно быть, спал. Проснувшись, я взглянул на часы: половина пятого, светло и ярко. Твои слова сталкивались со словами постороннего. Я прислушался.
– Но мы уже останавливались в Осло.
– Нет, гражданка, то был Копенгаген.
