еще Фогель любил и умел посмеяться (впрочем, трудно ожидать иного от того, кто более десяти лет проработал под началом фон Тома). Тут нужно уточнение: пошутил-улыбнулся-посмеялся – это понятно, это просто. Но иногда на нашего толстяка нападали настоящие приступы смеха, так что трудно было остановиться, и это тормозило всю работу. К счастью, такое бывало нечасто. Тем больше, учитывая невероятную работоспособность старины Пауля во всё остальное время, такой недостаток был простителен.
И надо ж такому случиться, что один из приступов смеха напал на Фогеля именно в тот момент, когда Натан, с самого утра донельзя уставший и истрепанный, прибежал в канцелярию Консульства, чтобы скоренько привести в порядок имеющиеся записи и, как говорится, «выстроить линии» доклада. Со стороны это выглядело сущим издевательством (хотя в действительности, разумеется, таковым не было). Едва Натан, уцепившись за найденную мысль, закономерность, начинал нанизывать найденную нить рассуждений, как со стороны Фогеля раздавался взрыв смеха, что совершенно выбивало Горлиса из мыслительной колеи. Натан злился всё сильнее и уже, кажется, дошел до немыслимых крайностей, готовясь сказать что-то очень дурное о поэтических строках или философских сентенциях Новалиса. Но Бог уберег его от такой неосторожности, пробудив угрызения совести в Фогеле. В очередной раз отсмеявшись, тот сказал:
– Искренне прошу меня извинить, господин Горлиц!..
Э-э, да мы, кажется, не объясняли, почему Натана называли в Австрийском консульстве Горлицом. Времени мало, паузы в речах Фогеля короткие, поэтому нужно побыстрей проговорить. Натану казалось неловким и неправильным приходить на работу в цесарское учреждение с французским паспортом. Поэтому он, как уже натурализовавшийся в российской генерал-губернаторской канцелярии, пришел с русскими бумагами, где (в отличие от полицейской ведомости) фамилия его писалась Горлисъ. Канцелярия же Австрийского консульства в своих ведомостях на немецком написала Gorlic, что на сём языке (а в цесарском учреждении, как вы понимаете, общаются именно на нем) звучит как Горлиц. Натан и в этом случае был не против. Ему даже льстило, что если календарь в Одессе существует всего лишь в двух видах, то его фамилия имеет тут вдвое больше вариантов.
Эх, затянули пояснение. А Фогель тут уж вовсю рассказывает:
– …И вот, понимаете ли, господин Горлиц, получаю я тут письмо от некоего анонимного доброхота. А в нем прожекты – написанные с самой твердокаменной серьезностью. Но при этом столь уморительно, что мне трудно сдержаться от взрывов смеха. Не хотите ли взглянуть? Вы, с вашей политической осведомленностью – я же читаю ваши доклады, и они великолепны – способны оценить сию писанину полной и верной мерою.
– И вы меня извините, любезный господин Фогель. Но сейчас – никак. Вот заканчиваю предварительную подготовку завтрашнего доклада. А уж нужно бежать далее.
– Что ж, обидно, – сказал
