ни одного, с его точки зрения, человеческого лица, куда уж там женского. Мужские лица зачастую были свиными или деревянными. А женские – злобно-самодовольными и презрительными.
Часто встречались женщины, у которых вообще не было лица, так… белесая мятая тряпочка.
– Совсем сожрали бедную… – думалось ему тогда, и он спешил отвести взгляд, как отводят его при виде раздавленного голубя.
Как-то в конце мая, гуляя вдоль побелённой кладбищенской стены, он наткнулся на афишу местного заводского клуба. Название спектакля показалось интересным. «Дороги в никуда». И он решил зайти.
До спектакля оставалось минут двадцать, и Борис Николаевич невольно принялся разглядывать вывешенные в фойе портреты актёров и актрис. Третьей слева была Она, никакого сомнения.
Он давно уже мысленно рисовал именно это лицо, сжился с ним, выбрал его из тысяч, полюбил каждую чёрточку. И прядка надо лбом была чуть тронута белесым серебром, серебром работы души человеческой, мук её чёрных, терзаний её светлых…
Он заглянул в программку и узнал, как её зовут. Хотя, почему – узнал?.. Он и прежде чувствовал на губах горько-сладкий сливовый вкус этого имени. Только не решался произнести его вслух. Казалось, чудо рассыплется от прикосновения, как взорвавшийся от перепада температур хрустальный стакан.
Вера Рябинина. Глаза у неё были, как у всех хороших актрис – большие, глубокие, печально-страстные и занимали чуть ли не треть лица. Тонкая прямая линия носа, тёмная рама сбившихся на бок волос, и глаза… Одни глаза. Рта и подбородка, казалось, и не было.
– Такая не сожрёт. И орать не будет. Да, скорее всего и не умеет, иначе бы рот непременно появился и, с ростом аппетитов, всё рос бы и рос, чуть не до ушей, – опять вдруг невольно ожесточился он, но тотчас увидел её наяву.
Она не шла, а будто бесконечно множилась по ходу движения, полу опершись грудью на создаваемую ею же незримую опору.
– Так они всё-таки летают… – нервно передёрнулся он.
Да и облик её, вернее, образ – легковозбудимый, постоянно меняющийся, был одновременно и реален, и явно выходил за рамки реальности.
– Разве у такой могут быть – семья, дети, кастрюли… А ведь, наверное, есть. Бедная моя. Как же ты?.. Как жива ещё?.. Но ведь и я, после всего… Вот и она – так же.
Он просто взял её за руку и повёл. Вернее, потащил, как воздушный шарик на нитке. Она ни о чём не спрашивала. Шла, не оглядываясь и не сопротивляясь.
– Странно… – подумал он. Наверное, так бывает, когда уже сто лет никто не брал за руку, никто никуда не вёл…
На улице по густому фиолету уже разлилась глухая темнота, но даже этого ему было мало, уж больно хотелось, чтоб им никто не помешал.
Он свернул в пролом кладбищенской стены и усадил её на скамью в первой же оградке. С фотографии на памятнике на них, чуть улыбаясь, глядел
