вопросом, предложив задуматься: завидовали ли на Руси или во Франции до XI–XII вв.? У меня нет никаких сомнений: названные столетия в обеих странах были наполнены общезначимыми событиями, интерпретация которых потребовала письменного использования слова «зависть». Как мы установили, его смысловая нагрузка сложилась именно тогда и без особых изменений сохранилась поныне. Иначе говоря, примерно 800 лет назад возникло доступное пониманию современников и потомков древних русичей и франков средство фиксации, называния некоего свойства человеческой натуры, а именно зависти. Но разве у нас с вами, читатель, есть хоть малейшие основания предположить, что и сама зависть родилась одновременно с собственным именем? Именем, как правило, нарекают уже рожденных детей. Кроме того, не забудем, само это имя – зависть – задолго до описываемого времени активно использовалось в древнегреческом и латинском языках.
Как же проникнуть в тайну ощущаемой, узнаваемой, но еще не вербализованной эмоции (чувства, страсти, аффекта, мотива)? Подсказку вновь дает историческая лингвистика. Н.А. Красавский, анализируя понятия страха, радости, печали и гнева в русской и немецкой лингвокультурах, обратил внимание на важную особенность тезоименитства эмоций. Оказывается, слова, номинирующие эмоции, т. е., как мы сегодня полагаем, некие внутренние состояния человека, первоначально обозначали фрагменты внешнего физического мира, воспринимаемые зрительно, на слух, тактильно и пр., а также ощущаемые человеком собственные физиологические процессы. «Можно предположить, – считает автор, – что в древности человек относился к переживаемым эмоциям как к чему-то вполне реальному, существующему в действительности. Эмоции, являющиеся в современном понимании некими лингво-когнитивными абстракциями, отождествлялись с объектами предметного мира»[64]. Подобными «объектами» нередко становились физические действия самого человека: в русском языке от глаголов произошли названия таких эмоций, как радость, ужас, боязнь, в немецком – их в несколько раз больше. Психологизация значений этих слов – довольно позднее социокультурное приобретение.
Сугубо филологическое, казалось бы, умозаключение о генетической связи «эмоций» с «действиями» хорошо согласуется с современными нейропсихологическими данными, полученными с помощью техники визуализации мозговой активности. В 1861 г. французский хирург Поль Брока (1824–1880) показал в Парижском антропологическом обществе мозг больного, при жизни страдавшего нарушениями артикуляции речи. Место поражения – задняя треть нижней лобной извилины левого полушария – была названа им «центром моторных образов слов» и известна как «зона Брока», ответственная за артикуляцию. Десятилетие спустя немецкий невропатолог Карл Вернике (1848–1905) описал случай поражения задней трети верхней височной извилины левого полушария («зона Вернике»), связанный с нарушением понимания речи. Как отмечает А.Р. Лурия в
