облако в свой удаляется скит.«На клавишах боярышника день…»
На клавишах боярышника день
и чёрный мох текучий, как пелёнки
полдневных дев апрельской похоронки.
(Из материнства вылущив мигрень,
расквасят похоть греческой солонкой.)
Залив закрыт, мой милосердный брат.
Миноги в парке зреют как афиши
союзных дней. Я их нетленность вижу.
Сознайся и стряхни себя в Моссад.
(Поёт гнездо о всём, что крыльев выше.)
Нагружен торт заочным днём рожденья.
Я пью своё начало без конфет.
О чём я плачу, если ночи нет?
Един рассвет испепеляет тленье,
не смогшее покинуть свой совет.
В моей руке премудрости мгновенья.
(Един букварь, в котором жизни нет.)
«Ты закопан стоянием…»
Ты закопан стоянием,
я – надломлен.
Рыба и червь
глаголят удочке – воротись!
Ухо бора пробито
небесным ломом.
Вкладыш зари
царапает горло – уймись!
Как же?
Подлинным плавлюсь увечьем…
Собирая ходы,
свёрла слов продышали меня.
В Пасху слёг поводырь
от кометы сердечной,
и в ночной твой блокнот
врос конструктор Моне.
«Герта не вхожа в метро…»
Герта не вхожа в метро.
Зелен засохший трамвай.
Лета грибное ведро
не завернулось в сарай.
Где расписанье костра,
что затерялось с утра?
Где циферблата роса,
что заморозит глаза?
Старости ветреный плед
не замечает меня.
Что это – следом во след —
рвёт пуповину огня?
«Трёпку дождя…»
Трёпку дождя
спит и видит нагруженный лес,
строгости ельника
выделив в майской тетради.
Дабы ему порадеть
истончается облако ради
красного слова,
с которым намаялся бес.
С чем я намаялся?
С голосом в гулкой тетради?
С сердцем в росе
и кромешной зарёю в горах?
Где мой горячий
Луною колеблемый прах
примет ледник
с белым яком на белой ограде.
«Как много неба в чёрных городах…»
Как много неба в чёрных городах.
На стынущей картине сгустки льда
и каверзной улитки нет следа.
Как много слова в шалости листвы,
где время распогодилось на «Вы»,
и роет кот колодец для совы.
Тебе не след смотреть на небеса.
Усердье ласточек пасёт твои глаза.
Блеснёт над сердцем радуги коса.
Пили дрова, Толстого вспоминай.
Как
