день…»
Потрескался день
как сорной девицы уста.
Как мускул осы
забилось сердечко куста.
Вот Боже в шинели молчит
и позёмка пуста.
Вот белая кошка
слетает на всё, что сияет в глаза.
Снега закруглятся,
и в горле проснётся лоза.
И голубя топчет Шагала слепая коза.
Где стыд твой, загонщик, —
там рис мой с утра голосит.
Немотная пена – не плащ,
и жизнь твоя в рифмах висит.
В колоннах ростральных,
где Солнце смолянкой форсит.
«Ухо сплющенного Солнца…»
Ухо сплющенного Солнца
у Кунст–камеры весёлой,
где сугробы–новосёлы
оплетают иноверца.
Где у гибельного флага
вран отвертится от брата.
Ветром кована бумага
и плюмажи у Мюрата.
«Светаю. Рвутся кости мглы…»
Светаю. Рвутся кости мглы.
И молодые тени наступают.
Осколки безответственной иглы
не ссорятся и блеском охлаждают.
Клещ уставной продрался, ищет кровь,
погром синиц его не вдохновляет.
И грезится всемирная свекровь
в сарае светлом, где зола рыдает.
«Солнца нет и злости нет…»
Солнца нет и злости нет,
только вечное движенье —
незабудки совращенье
и соломенный жилет.
Солнца нет, плывёт тоска
пароходом в Окинаву.
И вселенскую канаву
закрывает мысль-доска.
«И море встало на колени…»
И море встало на колени
И море крало наши тени
И поднимало воротник
Зари указка выжгла зренье
Но остужало раздраженье —
Любви осознанный двойник
«Спасён и выскоблен дождём …»
Спасён и выскоблен дождём —
как лодка ни о чём.
Как голос в вешних закромах,
где колосится прах.
Пруд вытер ледяной живот,
в нём радуга живёт.
И пухлая ольха блестит
зрачками аонид.
В прихожей заморочен день
с дождями набекрень.
Узорной пристанью горя
во сне календаря,
Приспешник с чёрствою сумой
расстанется с тобой.
«Евреи в чёрных проводах…»
Евреи в чёрных проводах
на нефтяных глаголах
Ван–Гога бьют под рыжий дых
в садах лисят весёлых.
Там колет вторник мухомор
и морсы пьют олени.
А братья подметают двор,
их скулы – Арля тени.
Подсолнухи в сукне стола
и жёлтый дым запруды.
Рядится
