с трудом, свободно.
– Почему ты любишь нас?
– Потому что ненавижу то, что вы ненавидите… – Невесомо, словно в курительном дыму. – Потому что верю… – Вздохом, как после поцелуя.
Черная тушь затопила все вокруг, скрыв за собой жилистый лес и воздушную сферу. Осталась она одна, титаническая фигура, блистание глаз которой подобно Гвоздю Небес.
– Можешь ли ты не замечать наше презрение?
Слова, будто обращенные к другу.
– Да.
Она наклонилась вперед, гнев и ужас во плоти, разбрызгивая страх краской по коре.
– Не думаю.
Он запрокинул голову в полнейшем ужасе, он увидел ее жуткую сторону, он мог только простонать свою жалобу, прорыдать свой позор. Пролилась вода его тела, горячая, словно кровь. Нутро.
И с каким-то ударом сердца исчезло все.
Ее чары. Его честь.
– Почему? – кричала она. – Почему тебе надо любить нас? Почему?
Дрожь колотила его, крутила как ветер. Он обмарался…
– Неужели ты не видишь, что мы – чудовища!
Испачкался. Он заметил некую неуверенность, даже ранимость в ее сердце… Страх?
Трепетное ожидание… чего?
Вонь собственного малодушия уже окружала его…
Доказательство.
Первое рыдание, исторгнутое из его груди эфирным кулаком.
– К-кто? – закашлялся он, ухмыляясь в безумии. Падение, сокрушительный удар, внутри и извне. И теперь все, конец.
Конец всему.
Он теряет все. Харвила, своего младшего брата, его теплую руку в своей мозолистой ладони. Теряет свое наследство, свой народ. Образ его крив и непристоен. Теряет бдение рядом с Цоронгой в меркнущем свете, когда они слушали Оботегву, забывая дышать. Сверкающую расселину. Теряет видение шранколикой Богини, выковыривавшей когтем грязь из своего лона. И бахвальство – этот звериный жар! Вой, сделавшийся невыносимым. Крик Порспариана, бросившегося горлом на копье. И припадок блаженства! Свирепого от… напряженного от… разделенного. И то, как он съеживался и молил, охватив Эскелеса, когда их окружила жуткая масса нечеловеческих лиц.
Потоки горячего семени, просачивающиеся через тиски его стыда. Его отец, машущий руками, как сердитый гусь в огне.
Его мать – серая как камень.
Его семя! Его народ! Запах дерьма… дерьма… дерьма…
Убью-позволь-мне-убить…
Он стоял на коленях, согнувшись, раскачиваясь, словно собираясь извергнуть блевотину. И не понимал почти ничего, совсем ничего из происходящего – абсолютно ничего. Рыдания, исходившие из его груди, ему не принадлежали. Более не принадлежали…
Доказательство.
Она смотрела на него сверху вниз, холодная и безразличная.
– Кто? – повторил он дрогнувшим голосом.
– Люби нас… – сказала она, отворачиваясь от жалкого зрелища. – Если должен.
