природы, то есть. Если рассматривать, допустим, какую-то конкретную берёзку, то разницы между русской и американской не было вообще, но, когда он смотрел на местную Нью-Хэмпширскую берёзовую рощу, становилось очевидно, что то, что он видел, не может быть русским. Он специально залезал на отечественные сайты с фотографиями осенних лесов Подмосковья, Сибири, петербургских парков и сравнивал их с аналогичными пейзажами из окон своего нового дома. Фотографии врали, на них российская природа выглядела образцово живописной, но Осоков ведь помнил, что живьём те же берёзы были другими: бытовыми, обыкновенными, обыденными ̶ и не вызывали в нём никаких чувств. Сейчас же здесь в нём пробудилось какое-то даже восторженно-умилительное ощущение при созерцании местных лесочков, полянок и холмов. Он стал иногда просто гулять по окрестностям своей деревни. На родине ему не приходило в голову выйти из мастерской для того, чтобы пройтись по, казалось бы, вот такому же ольгинскому лесу; он находил в гулянии абсолютно бессмысленную процедуру, отнимающую его время от работы. Даже когда по просьбе Марины он катал маленькую Наташку в коляске по дорожкам Сосновского парка, он постоянно смотрел на часы, отсчитывая минуты до окончания назначенного Мариной часа прогулки, и, когда тот заканчивался, он почти бегом, толкая перед собой коляску со спящей дочерью, нёсся домой.
Вообще за полтора месяца, проведённых в Америке, он заметил в себе существенные перемены, во-первых, он похудел. Он не мог объяснить причину перестройки собственного организма, есть он не стал меньше, пить тоже, вероятно здешняя еда и напитки лучше усваивались и перерабатывались с бо́льшим КПД, оставляя в его организме только самое необходимое, а менее необходимое транспортировалось наружу более интенсивно. Во-вторых, он стал лучше спать, не пробуждаясь среди ночи по нескольку раз от мутно-кошмарных сновидений. Эта назойливая тревожность не покидала его раньше и тогда, когда он бодрствовал: вставал утром с постели с влажной от пота наволочкой, шёл в душ с тяжестью в голове и на душе, начинал работать, мрачный и насупленный. Только войдя в рабочий творческий ритм, Осоков отключался от восприятия тягостного давящего ощущения собственного бытия. Работа была для него панацеей. Он не умел ни развлекаться, ни отдыхать. Те немногие вылазки в театры, в филармонию, загород на природу, совершаемые им с Мариной в стародавние времена, он воспринимал как досадную необходимость семейной жизни, но почти никогда не сопротивлялся, уступая просьбам жены, понимая, что ей это действительно необходимо. Редкий фильм или спектакль он мог спокойно и с интересом досмотреть до конца, его всё раздражало: бездарное, игрушечное лицедейство актёров, выпендривания режиссёров и операторов, ляпы в кадрах, несоответствие реквизита той эпохе, которую эти бездари пытались изобразить, а народ с открытыми ртами, извините, хавал и восторгался глубиной мысли автора и реалистичностью картинки. В его купчинской квартире не было телевизора, родительский телеящик он отдал соседу. В мастерской Сергея под потолком висела большая панель, иногда
