жизнь сопровождала вынужденная ложь. Это все, о чем мне позволено тебе рассказать. Я могу казаться неудачником, но на своей службе я добился определенного статуса. Она молчит. Достигнув вершины, мы слезаем. И снова спускаемся по склону. Она ездит быстрее, ну или ей нравится так думать, и я позволяю ей обогнать меня. Внизу у подъемника мы встречаемся.
Мы стоим в очереди, Стеф в мою сторону не смотрит, но меня это не беспокоит. Она живет в своем мире. Теперь она знает, что я тоже живу в своем мире, и это не какая-то там живодерня для низколетящих пташек Форин-офиса. Стеф стоит впереди меня, поэтому хватает перекладину первой. Когда мы трогаемся, она спрашивает будничным тоном, приходилось ли мне кого-то убивать. Хмыкнув, я отвечаю: конечно нет, слава богу, и это чистая правда. Другие убивали, пускай опосредованно, но не я. Ни косвенно, ни чужими руками, ни, как выражаются в Конторе, за отрицаемым авторством.
– Никого не убивал. А преступление рангом пониже? – спрашивает она все так же непринужденно.
– Преступление рангом пониже… Я уговаривал ребят сделать то, чего без моих уговоров они бы не сделали.
– Что-то нехорошее?
– Как посмотреть. В зависимости от того, по какую сторону баррикады ты находишься.
– Например?
– Для начала – предать свою страну.
– И ты их уговаривал?
– Да. Если они сами себя уже не уговорили.
– Только ребят или ребят женского пола тоже? – Вопрос с виду легкомысленный, если не знать серьезной позиции Стеф по феминизму.
– В основном мужчин. В подавляющем большинстве, – заверяю я ее.
Мы снова на вершине. Отцепляемся и катимся вниз, Стеф по-прежнему впереди. И опять встречаемся внизу у подъемника. Очереди нет. До сих пор перед подъемом она поднимала защитные очки на лоб. На этот раз нет. Они все отражают.
– И как же ты их уговаривал? – задает она вопрос, как только мы отъезжаем.
– Щипцами пальцы не выкручивал, – отвечаю я, тем самым совершая большую ошибку. Юмор в серьезные моменты – ей в этом видится уход от разговора.
– И все-таки? – настаивает она. Дались ей эти способы убеждения.
– Стеф, кто-то это делает ради денег, кто-то от ненависти или из-за непомерного тщеславия. А есть и просто идеалисты, которым не всучишь деньги даже насильно.
– И о каких же идеалах мы говорим, папа? – из-за поблескивающих очков. Впервые за долгое время она назвала меня «папой». А еще я отмечаю, что она не чертыхается – в случае Стеф это такой красный сигнал светофора.
– Ну, например, кому-то Англия представляется родоначальницей демократии. Или они без памяти влюблены в нашу дорогую королеву. Для нас эта Англия, возможно, уже не существует, если вообще существовала, но они считают иначе, вот ты им и подыгрываешь.
– А по-твоему, она существует?
– С оговорками.
– Серьезными оговорками?
– А как иначе, помилуй? – Я почувствовал укол,
