тут же обращалась в белый пар и вздымалась вверх.
Отец терпеливо, маленькими порциями подбавлял воду:
– Сразу много нельзя, а то камни быстро остынут. Процесс нарушится!
И вот наконец густой белый пар заполнил парилку, горячо обнял тело, стал капельками оседать на коже, смешиваясь с потом, и тело с благодарностью впитывало в себя жар, принесенный паром, расслабляясь и размякая всеми порами, мышцами, суставами, мыслями.
Очертания комнаты растворились в белом паре, и горячее облако, потеряв видимые границы, заполняло все воображаемое пространство, ища его пределы. Облако из нашей баньки слилось с паром из Сандунов, Тифлисских бань, бань в Стамбуле и римских бань, со старой баней для моряков в американском Челси. Поплыло время. Вертикальные черточки, отделяющие друг от друга дни, месяцы, года, века, растворились в этом тумане, и время вырвалось на волю и заклубилось вместе с горячим паром.
Вот мысль о Геродоте, который сказал, что видел, как наши предки парились в бане, но так и не понял, зачем они это делают: то ли в наказание, то ли в удовольствие. А вроде умный мужик был.
А вот Пушкин о Тифлисских банях, и Куприн о бане, и опять в глубь времени – святой Августин о нумидийских банях в своей «Исповеди», и, конечно же, «Ирония судьбы», и Высоцкий с «Банькой по-белому», и «Калина красная».
– Иди, я тебя веничком постегаю, – отец указал на полок.
Я смотрел на своего голого отца: поредевшие волосы, сиськи, как у бабы, большой отвислый живот. Всю жизнь я старался быть не как он, быть его противоположностью во всем. Он толстый и неуклюжий, я стал атлетом с черным поясом по тхэквондо; им мать командует, как хочет, у меня бабы рта не открывают; он любит рюмку пропустить – я вообще не пью; он инженер по железу, а я программист, он руками может собрать все что угодно, я могу все только на бумаге или компьютере. Но сейчас такое чувство, что что-то не так.
Я лег на полок, руки вдоль тела, щекой на доски, отсоединил мышцы от костей, и скелет остался лежать на досках без мышечного тонуса, вот-вот распадется на отдельные кости. Мозги начали плавиться внутри костяной коробки, и мысли испарялись из головы: а ну их на хрен, толку-то от них сейчас. Не жара, а жар проплывал сквозь все тело, не разбирая границ между кожей, кровью, печенью, почками, мышцами, размягчая тело в единую вязкую субстанцию сродни глине, из которой и был, видимо, сделан первый человек.
– Хватит! Пойдем обольемся холодной водицей. Жалко, реки нет, – сказал отец, тяжело дыша.
Я, находясь в первозданном размягченном состоянии, шатаясь, выбрался на улицу и опрокинул на себя ушат с ледяной колодезной водой. Отец сделал то же самое. Мы сели на деревянный приступ и привалились спиной к срубу бани. От тел шел пар. Холод стал возвращать моему телу форму, опять собирал его вместе, как детали конструктора, но это было уже новое тело.
– Ну, что скажешь? – радостно спросил отец.
– Ничего не скажу. Говорить не хочется, – отозвался я.
– Эту баню ни с какой не сравнишь. Эту баню
