Она его прямехонько к твоей мамушке и снесла!
Ну, что уж тут и вышло потом, такая-то катавасия, моя милушка, что просто и сказать нельзя, век не забуду, какой скандал у нас в доме поднялся!
Мамушка-то твоя в слезы ударилась.
«Я, говорит, теперь все понимаю, Авдотья Семеновна, это все ваши козни. И почто только вы мою несчастную девчонку обездолить хотите, какое такое зло мы вам сделали?!»
А наша-то барыня вся красная стоит да так и трясется от волнения.
«Вовсе я не зла, а добра вам хочу! – кричит. – Ты, Дашенька, и сама не понимаешь, что говоришь. Иринушка и в моем доме обездолена не останется, пусть с богом живет у меня, кажись бы, я не чужая ей!»
Ну, а Дарья-то Михайловна все свое твердит: «Не хочу, мол, да не хочу, чтобы Иринушка после моей смерти тут оставалась, ее Прасковья Андреевна как родную дочь любит и обещается в будущем обеспечить!»
«А коли так, – говорит наша барыня, – так и у меня она обеспечена будет. Я бездетна, оставлять мне некому, все свое имущество отпишу ей, пусть, мол, Иринушка после моей смерти всем владеет!»
Ну, значит, на том и помирились они. Против таких слов и твоя мамушка больше перечить не стала, потому как понятно: всякая мать своему дитяти богатства и счастья желает!
Поплакала, поплакала Дарья Михайловна над письмом да тем и кончила, что его нашей барыне отдала и обещалась при тебе о нем вообще не поминать больше. А вечером того же дня Авдотья Семеновна меня к себе позвала и опять красненькую сует.
«Ты, говорит, слышала что, Федосья?» – «Ничего, – говорю, – сударыня, не слыхала, потому как вашим бельем была занямши». – «Ну и хорошо, – говорит, – что не слыхала, ты и впредь, Федосья, держи язык за зубами, да смотри, чтобы до барышни ничего не дошло, а я на днях буду свое завещание писать, так в нем и тебе за верную службу пятьсот рублей откажу!»
Ну, как тут не молчать после этого, Иринушка, сама посуди, шуточное ли дело в нашем положении целых пятьсот рублев? Кто же знать мог, что весь этот разговор только на посуле будет, а на самом деле все ейное богатство этим супостатам перейдет!
Тоже ведь и тебя жалеючи молчала, Иринушка. Молода, думаю, свово счастья не поймет, расскажи-ка ей все, так, пожалуй, еще заартачится и оставаться у нас не захочет.
Ну вот я и молчала да молчала и все ждала, когда наша барыня свое завещание писать начнут, да так, милая моя, до сих пор и прождала! A вскоре после смерти твоей мамушки и еще пришло одно письмо, только на этот раз уже на твое имя…
– И вы опять его отдали Авдотье Семеновне? – быстро воскликнула Ирина, устремляя на Фешу свои потемневшие от волнения глаза.
– Нет, голубенькая, нет! – самодовольно усмехаясь, проговорила Феша. – На этот раз я поумнее была. Словно чуяло мое сердце, что обойдут тебя, сиротинушку, дай, думаю, схороню я его у себя, пусть до поры до времени полежит. Места не занимает, а умрет наша барыня, так я его Иринушке и отдам!
Феша порылась в кармане и вытащила оттуда слегка пожелтевший
