году, когда Анна Юшневская начала приносить в институт книги из университета, которые ей передавали братья. Учебники по химии и физике столь сильно открыли воспитанницам глаза на мир, что сие стало заметно всем учителям. Особенно радовался профессор Яворский. И особенно сильно страдал отец Годунов, которого просто изводили коварными вопросами «обожавшие» его мадемуазели Гижицкая и Лорер.
Итак, через неделю состоялся первый из уроков Марии Августины Бирон в семействе профессора Яворского. К счастью, опасения мадам Рощиной оказались напрасными – дети профессора были доброжелательными и вполне старательными. А когда Иван Акимович сказал им, что у мадемуазель Марии нет никого на целом свете, они стали еще и жалеть девушку (хотя старались этого не показывать). Маша радовалась успехам своих учеников, профессор был доволен тем, как к лучшему изменились его дети, а Maman как-то вполголоса сказала классной наставнице первого отделения:
– Вы были правы, милочка, девицам следует давать некую отдушину. Я смотрю на мадемуазель Бирон и радуюсь ее преображению. Благодарю вас за столь мудрую подсказку и чрезвычайное усердие в деле воспитания!
Мадам Рощина опустилась в глубоком реверансе – похвала госпожи начальницы дорогого стоила. Быть может, не сразу, но ее усилия замечены, ее наблюдения послужат девочкам. И, пусть самую малость, послужат и ее непростой и небыстрой карьере.
Однако мы отвлеклись. Пора вернуться к семье профессора и Маше.
Девушка посещала дом Яворских сначала два раза в неделю, а потом четыре – жене профессора стало хуже, он много времени вынужден был проводить с ней, а дети оставались совсем без присмотра. Маша с удовольствием возилась с ними, играла, превратив уроки немецкого и французского в увлекательный и бесконечный рыцарский роман. Как-то раз, после одной из таких игр, девушка заметила, что сынок профессора Дмитрий, Митенька, весьма нетверд в правописании, а читает и вовсе скверно.
– Иван Акимович, быть может, разумно было бы дать и Мите начальное образование? Ведь ему почти восемь, еще год – и надо будет выбирать для него гимназический курс или, быть может, военную карьеру…
– Вы правы, мадемуазель. – Профессор взял руку девушки и чуть коснулся губами тыльной стороны ладони. – Я и сам уже подумывал об этом. Однако за болезнью Ирины все остальное словно перестает существовать, едва я вхожу в дом. С вашим появлением я стал спокойнее за детей. Но брать еще одного учителя… Нынче и накладно, и не ко времени.
– Тогда, быть может, я займусь с ним сама? Нехорошо, что он нудится на уроках сестры.
– Мадемуазель… я и просить вас о таком не смел.
Девушка с удивлением заметила в глазах профессора слезы. Чтобы Иван Акимович, всегда сдержанный и ровный, чуть ироничный, прошедший под руководством самого Пирогова дни сражений у Севастополя, настолько расчувствовался… В это трудно было поверить.
– Не удивляйтесь, мадемуазель, – с понимающей улыбкой Иван Акимович вытер
