помаленьку – и шахтер, и негритенок…
– Так – значит так-нат! – затараторил о. Мардарий, и вслед за ним загалдела вся община – как оказалось, картину Облачкина все любили и разлюбить не смогли.
Игорёк не верил ни ушам своим, ни глазам, а ведь известно, что подобная реакция организма сопутствует именно чудесам.
Но, пожалуй, еще большим чудом случившееся представлялось тюремному богомазу. Белый как полотно Рубель повалился перед о. Мартирием на колени и завопил дурным голосом, простирая к нему руки с длинными перемазанными краской пальцами:
– Верую, отче! Раньше не веровал, а теперь верую! А насчет того, крещен я или нет, не сомневайтесь! Отец, правда, у меня еврей, зато мать русская! Евреями ведь по матерям считаются. Назло отцу крестился, когда еще комсомольцем был! Верую, отче, верую!
«Поздно», – мстительно и насмешливо думал Игорёк, приходя в себя, даже не пытаясь найти объяснение произошедшему, но и отказываясь считать это чудом.
Община радовалась, однако смотрела на Рубеля неприязненно, его не любили за хитрость и заносчивость и как новообретенного брата во Христе любить не собирались.
А вот монахи реагировали иначе, особенно о. Мардарий. Умиленно прижимая ладошки к лысому подбородку, он поводил из стороны в сторону своим неохватным корпусом, восклицая:
– Ай, хорошо-нат! Ай, молодец-нат!
Взгляд о. Мартирия тоже выражал удовлетворение, но несколько иного плана: он говорил, что художник уверует, и это случилось. Возложив на лысеющее темя Рубеля свою огромную длань и, как магнитом, подняв его с коленей, о. Мартирий сказал дружелюбно:
– Исповедоваться пора…
– Пора, еще как пора, – страшно волнуясь и путаясь под ногами, тараторил Рубель. – Убить ведь хотел родного братика! И еще это… Мне бы духовности хоть немного…
– Будет, будет тебе духовность, – пообещал о. Мартирий, направляясь в открытые двери храма.
Дальше была долгая служба, как иногда шутили в общине, три в одной – вечерняя, всенощная и утреня, и все это время Рубель простоял в первом ряду на коленях, часто крестясь и то и дело припадая лбом к полу.
Стоя на последней в своей жизни службе в храме Благоразумного Разбойника, Игорёк не задавался вопросами, куда делись мыши, откуда взялся кот и как на месте исчезнувшего Рубеля оказался Облачкин, – усилием воли он вернул себе самообладание, стараясь оставаться к происходящему безучастным, привычно кланяясь и механически крестясь, но, невольно взглядывая на о. Мартирия, не удивляться не мог.
Всегда холодный и твердый, словно скала зимой, монах как будто оттаял, потеплел, размягчился.
Игорёк точно знал, что так резко, тем более в хорошую сторону, люди не меняются, но и данную метаморфозу рассматривал не как чудо, а как недоразумение. Он не знал, как вести себя с переменившимся монахом, но, приняв накануне свое решение, не мог вести себя иначе как с вызовом.
Сразу
