Игорёк сделал все, чтобы его грехи не были отпущены, но в свою очередь о. Мартирий делал все, чтобы их отпустить, и его «все» было сильней.
– Иногда молчание говорит больше, чем слова, – проговорил пастырь, еще больше теплея взглядом, после чего из его улыбающихся уст зазвучали слова тайносовершительной молитвы:
– Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит ти, чадо Игоря, вся согрешения твоя…
– Но я же Левит не переписал! – напомнил Игорёк, чуть не забыв о главном, но о. Мартирий понимающе и принимающее кивнул, мол, знаю, помню, и закончил:
– И аз недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
Вообще в тот вечер о. Мартирий исповедовал на удивление быстро и легко, и лишь первая в жизни исповедь Рубеля заняла почти три часа, да и то потому, что художник говорил, не умолкая, размахивая руками и то и дело стуча себя по башке, а иногда и бия в челюсть.
Игорёк подходил к аналою с вызовом, а отходил сокрушенный – исповедь всегда облегчала и ободряла, а эта, безмолвная, навалилась на плечи новой непонятной тяжестью.
Он только что знал, как будет дальше жить, а теперь перестал знать.
Из церкви Игорёк сразу ушел к себе в Подсобку и лег спать.
Налет и Лавруха пришли чуть позже и немедленно последовали примеру старосты.
Но не спали, так как знали, что староста не спит.
Хотя Игорёк делал вид – лежал неподвижно и дышал ровно, как Гагарин перед полетом.
Но Гагарин государственную комиссию обманул, а Лавруху с Налетом обмануть было нельзя. Шуйца и Десница лежали неподвижно и дышали ровно, осуществляя между собой беззвучную связь, обмениваясь информацией о душевном состоянии старосты своего храма. История с росписью, точнее с ее исчезновением, была их рук дело. Стерев новое и восстановив старое, Шуйца и Десница (они были в этом уверенны) спасали всех: Игорька, Рубеля, отцов – только о чуде совсем не думали.
За стенкой бубнили, вели свои странные разговоры отцы.
Слышно было хорошо, а понималось плохо.
Внезапно Игорёк поднялся и начал быстро одеваться.
– Ты куда, Игорёк? – спросил Налет, изображая зевоту.
– Куда надо, – глухо ответил тот, натягивая кроссовки.
Игорёк вошел в храм, запер за собой дверь на ключ и задвижку и хотел было включить электрическое освещение, но тут же передумал – охрана могла прийти с проверкой, а он не желал сейчас никого видеть, тем более – объясняться.
Это был его, Игорька, храм, и не только потому, что был посвящен разбойнику, каковым сам он по приговору являлся, и не потому, что храмовая икона с него была писана, и не потому даже, что крест на маковке – его, Игорька, пожизненный крест, а потому, что каждая дощечка здесь, каждый гвоздик, каждый шурупчик прошли через его руки: он все это доставал,
