свободы, во втором – свобода осознается прежде всего как свобода от ограничений закона, свобода воровать и проказничать (раз уж раньше все привыкли считать свободу преступлением).
Печальная история Аргентины – это история принципиально нереформируемой популистской элиты. Элита может выступать под маркой популистской авторитарной диктатуры генерала Перона, потом взять на вооружение методы гораздо более грубой военно-полицейской диктатуры, затем вернуть престарелого Перона к власти уже как народного заступника и ультрадемократа, после этого вляпаться в одну из самых жестоких в истории Латинской Америки военных хунт, сместить эту хунту и избрать демократического президента-перониста арабского происхождения.[14] Но карнавальное разностилье, перепады от произвола и жестокости до анархии – все это остается в рамках неуважительного заигрывания с населением, взаимного жульничества народа и власти, любви-ненависти, веры-разочарования. И никогда не превращается в скучную жизнь по правилам.
Эксперимент под названием «ультралиберальная Аргентина», казалось бы, ничем не отличался от аналогичных экспериментов в соседних и дальних странах. Как и в Чили (Пиночет – «чикагские мальчики»), и в Польше (Валенса – Бальцерович), и в Чехии (Гавел – Клаус), отец аргентинских реформ Доминго Кавалло, действуя под политическим прикрытием популярнейшего президента-перониста Карлоса Менема, пошел на радикальные меры: ввел жесткую привязку местной валюты к доллару, ограничил социальные расходы. Легендарная аргентинская инфляция (по поводу которой в Буэнос-Айресе ходил такой анекдот-быль: садясь в такси, нужно договариваться о плате в момент посадки, а расплачиваться в момент высадки – очень выгодно, ведь за время поездки цена успевает сильно вырасти) вдруг окончилась, экономика зашевелилась, а МВФ записал Аргентину в свои любимцы.
Правда (как выяснилось позже), «ультралиберальные» реформы происходили только в тонком слое: либералы формировали принципы экономической политики, банки меняли песо на доллары один к одному. А вот вся толща государственного аппарата осталась в основном перонистской и стопроцентно популистской. За годы кавалловских реформ небывало вырос государственный аппарат, а крупные госчиновники (во всяком случае, по словам экспертов) восприняли «либерализацию» исключительно как сигнал «обогащайтесь!», посланный им лично.
И в результате политико-экономическая постройка под названием «Аргентина» предстала чем-то опасным и несуразным: «по краям» – хрупкие, но совершенно не гибкие стенки из псевдолиберальных принципов, внутри же – не укрощенная и только прибавившая в своем рвении популистская вольница. Возникает вопрос, вернее, два вопроса: где здесь «поражение либеральных принципов»? и такое могло ли не рвануть?
Нет, аргентинский взрыв никак не тянет на доказательство несостоятельности «пресловутых рецептов МВФ». Более того, были бы «глобалисты» чуть менее политкорректны и не так лояльны
Основные вехи аргентинской истории 50-90-х гг. XX века.
