дернул кадыком, точно сглатывая комок в горле, однако все-таки собрался и продолжал:
– Ну, еще у нас есть сестренка Олюшка. Она старше нас всех, ей двадцать пять лет, и у нее уже пятеро детей. Александр Денисович – это Алениного папу так зовут – говорит, что она за всеми нами присматривает, и что он ей больше всех нас доверяет. Вообще-то Сан Денисыч мужик не промах, но тут-то он, похоже, именно вот дал маху. Из всех нас, по-моему, Ольга – самая сумасшедшая. Зато видела бы ты, как она детей рожает! Вот бы тебе у нее поучиться – я б тогда и за тебя, и за крольчонка своего во как был бы спокоен!
– А ты что, видел, как она рожает? – затаив дыхание, переспросила Марина.
– Еще бы! Роды в крольчатнике – это, скажу я тебе, событие, – кто ж такое пропустит.
– И я тоже… должна буду рожать при всех?! И на меня тоже будут все смотреть? – От ужаса глаза у Марины расширились, и Валерьян, посмотрев на нее, рассмеялся.
– Не бойся, мышь, если ты сама не захочешь, к тебе никто-никто не подойдет и никто-никто тебя не увидит. В конце концов, желание женщины – закон, особенно, когда женщина рожает. Но, мышь, – он нежно привлек ее к себе и зашептал буквально в самое ухо:
– Мне-то ты дашь посмотреть? Я ведь, как-никак, имею к этому отношение, ne c'est pas?
Марина покраснела так, как если бы он сделал ей какое-то откровенно дикое и непристойное предложение, например, взять в рот на глазах всего народа, прямо здесь, в этой электричке. На секунду Марине почудилось, что сейчас, слыша его слова, она переживает самый сладостный, самый полный в ее жизни экстаз. Она закрыла глаза и, уткнувшись пылающим лицом в грудь Валерьяна, то ли прошептала, то ли попросту выдохнула горячее-горячее "да". Валерьян же знакомым и бесконечно нежным движением приподнял за подбородок Маринино лицо и поцеловал так, как никогда еще не целовал никого.
– А потом мы разожжем камин, и тогда ты сразу увидишь, как у нас здорово. У нас такой камин! Сан Денисыч сам сложил! Ну, печника, конечно, тоже звал, но тот только показывал, а так Денисыч все сам, своими руками: и камин, и трубу, и кафель сверху. Решетку вот только не сам варил, врать не стану. Решетку Сан Денисыч заказывал. Такая решетка – закачаешься! На ней история любви Леды и лебедя. Знаешь, миф такой есть, древнегреческий.
Марина молча кивнула. Миф, значит. Ей, грешным делом, начинало уже казаться, что и вся эта дача – с кучей комнат и с, вот, камином, – просто какой-то миф. Ну не бывает же такого в жизни, во всяком случае, в ее, Марининой жизни, не бывает, и все. И ведь вот они уже сколько идут и идут по снегу, темно уже совсем, а они все никак не придут никуда.
И вдруг Марина увидела свет, да не из одного окна, а явно из многих и многих окон, и откуда-то с той стороны донеслись до Марины какие-то знакомые звуки – музыка? Да, точно. "Полонез Огинского".
Они еще немного прошли и уткнулись в высокий, полностью скрывающий нижнюю половину светящихся окон забор. Музыка же, однако, звучала все громче, все навязчивее.
– Пришли, – сказал Валерьян и зашарил по карманам.
