мы опоздали, а к шестнадцати семнадцати, ты же знаешь, автобусов нет.
– Ну, ясно, счастливые часов не наблюдают. Голодные, небось?
– Как волки, – вырвалось неожиданно у Марины, и все засмеялись.
За дверью послышался плач младенца. Оля, скорчив недовольную гримаску, – ну вот, с добрым утром, дорогие товарищи, – двинулась было на выход, но Алена удержала ее за руку.
– Постой, кажется, Женька несет ее сюда.
– И зачем? – по-прежнему не скрывая недовольства, произнесла Ольга, но плач в самом деле приблизился, дверь отворилась, и в комнату вошла тоненькая до прозрачности девушка с обесцвеченными пергидролем абсолютно белыми, коротко остриженными волосами. На руках у нее был младенец, при виде которого Валерьян весь расцвел.
– Ой, Ничка! Какая стала! И всего-то неделю не видел, а, кажется, вдвое больше. – Он протянул было руки, но его опередила подоспевшая Ольга, на ходу задирающая свитер. Крысу она небрежным жестом перебросила на крышку рояля, где та теперь и сидела, невозмутимо умываясь сухими голыми лапками.
– Давай сюда, общий папаша! Она же голодная! Иди ко мне, Ничка-синичка, серенькая птичка!
Молча, затаив дыхание, наблюдала Марина, как Ольга кормит ребенка. Она же этого никогда не видела!
Грудь у Ольги была большая, полная и белая-белая, сквозь кожу просвечивали синеватые жилки. А младенец был такой крохотный, что Ольгина грудь была, пожалуй, в два раза больше этой, прильнувшей к ней головенки. Но сосала малышка просто как электронасос. Ольга даже слегка морщилась время от времени, было похоже, что эти крохотные губенки как-то умудряются причинять ей боль.
– Ой, какая деточка! – выдохнула наконец Марина.
– Нравится? – переспросила Ольга, заканчивая кормить и пряча грудь под свитер. – Ну, бери. – И неожиданно сунула младенца в руки совершенно оторопевшей Марине.
Все так и уставились на нее, интересуясь, что она теперь будет делать. Неловко ухватив ребенка, Марина буквально застыла столбом, мучительно сознавая всю нелепость своего положения. Они, конечно, все сразу заметили, что она впервые держит – да что там держит – видит! – такого маленького! Младенец захныкал, и положение сделалось еще нелепее. Марине было так стыдно, что покраснели не только мочки ее ушей и щеки, но и шея, и спина, и даже руки, в которых она держала малышку, вспотели и покраснели, а на лбу выступили бисеринки пота, в висках застучала кровь. За что они с нею так?! И в то же время, даже сквозь мучительный стыд Марине удалось заметить и отложить в глубину себя – на потом, на завтра – как это приятно, держать такое маленькое и теплое на руках. Если бы только они не смотрели сейчас на нее – экая чертова прорва глаз, чужих, незнакомых, испытующих, если бы только Марина могла побыть сейчас с этим крохотным, копошащимся чудом хоть минутку наедине! Младенец меж тем, словно ощутив всю суматошность ее состояния, захныкал сильнее, потом завопил, и так бы и вопил, если бы Алена наконец не сжалилась
