носом картошкой и бородой лопатой. Крепкими, похожими на волосатые сосиски пальцами он разрывал мясо и молодецки бросал в рот. Тут же подхватывал большую пузатую кружку, сделанную на манер бочки, и выливал в глотку сразу половину. Потом он выкрикивал что-нибудь навроде: «Всё равно в земле лежать, дай за титьку подержать!» — и хватал жену жирными руками. Та безропотно сносила, ожидая, когда муж успокоится или отвлечётся на что-то другое.
Столы стояли покоем[1]. Между ними дудели в жалейки с сопилками и били в барабаны личные скоморохи Велюры. Сам Велюра был лихоборским боярином, да не из последних. Он ходил в славные сражения, ещё когда Владимир – нынешний князь Лихобора – от мамкиной титьки оторваться не мог. Ратными подвигами и лихостью Велюрка Твердолобый заслужил наследственный титул и всё своё немалое состояние. А Твердолобым его окрестили потому, что по молодости Велюра любил врубаться с двумя секирами в стену щитов. Он цеплял одним топором за один щит, другим за другой и рвал их в стороны. А после тотчас же бил головой в нос кому-нибудь из щитников. Бил много и часто, пока однажды не получил копьё с той стороны. Выжил, какое-то время, наученный горьким опытом, одёргивал себя и берёгся. А потом махнул рукой и заработал головой с ещё большим азартом.
После четвёртого тяжёлого ранения, когда через полгода он наконец-таки смог ходить не под себя, Велюра Твердолобый понял, что пора остепениться. Так он сошёл на мирную землю и стал Велюрой Богумиловичем – богатым и уважаемым боярином Лихобора.
– Что, малой, гордишься?
Добронрав согнулся под тяжестью мясистой пятерни, которая легла ему на плечо. Посмотрел наверх. Мужик был смутно знаком, но ни имени, ни того, кто он вообще такой, Добронрав не вспомнил. И на всякий случай кивнул.
Мужик сел рядом. Поёрзал, удобнее устраивая задницу на лавке, а потом стукнул по столу здоровенной кружкой, каку самого Велюры.
– Да, таким папкой можно гордиться.
Добронрав понял, что опять надо кивнуть, и кивнул. Хотя на самом деле он совершенно не понимал: чем тут можно гордиться? Жрать в три горла, пить, как не в себя, и прилюдно выказывать неуважение к своей женщине? Или с толпой дружков загонять единственное животное, которое в панике отстало от своих? Может, когда-то отец Добронрава и был великим воином, но сейчас всё его величие ушло в величину языка.
– Эх, братец, батяня у тебя, да…
– Да… – согласился Добронрав не то с уважением, не то с грустью.
– Не робей! – мужик огрел парня по спине, чем вышиб из него дух. – Ты тоже таким будешь! Даже ещё круче. Ей-ей! – и, запрокинув голову, вылил остатки пива прямо в глотку. Громко рыгнув, мужик подмигнул парню.
Добронрав выдавил улыбку. А по спине пробежали мурашки.
– Да вот же он! Вон-вон! – воскликнул хозяин терема. Добронрав вдруг понял, что отец тычет пальцем в его сторону, и тотчас захотелось щучкой уйти под стол. Несколько голов быстро повернулись в его сторону. А боярин продолжал: – Мой сын. Старший.
Буквой «П».
