от пуль душманов, второй – от бездарности горе-офицеров. Каждый год они встречались с Андреем и, зайдя в парк, доставали бутылку водки, наливали стакан, клали на него хлеб и долго сидели молча, мысленно прокручивая в этом тяжёлом мужском молчании имена друзей. Это дело стало для них святым, они боялись забыть, боялись растерять эти имена в потоке жизни.
С тех пор Сергей питал самые отвратительные чувства к смерти и решил для себя, что когда вернётся домой, то непременно, непременно станет гинекологом, чтобы видеть только жизнь, чтобы первым слышать крик жизни, и первым видеть её появление на свет. Как бы в противовес многолетнему молчанию о нелепой смерти своих друзей ему хотелось говорить о новой жизни. Первым сказать счастливой маме, кто у неё родился, и видеть слезы не помнящего себя от счастья отца, стоящего на улице с букетом цветов. Это стало делом его жизни, его девизом – помогать другой жизни появиться на свет. Когда-то там, в Афгане, он доставал мёртвых ребят из ущелья, но не смог вытащить всех, поэтому какая-то мать до сих пор убита горем о своём «пропавшем без вести» сыне. Он до сих пор испытывал чувство вины перед этими матерями, перед своими товарищами, оставшимися там навеки в ущелье. А сейчас, став акушером, он доставал из утробы новую жизнь и радостно возвещал о ней матери. Так он боролся с чувством вины, вот уже более четверти века не дававшим ему покоя. Это стало делом его жизни. Но очередная абортница не оставляла камня на камне от этого дела. Он, отставной офицер, собственными руками убивал, вопреки своему девизу. Он убивал, хотя давал клятву Гиппократа: «не навреди». Он доставал не успевшую начаться здесь жизнь, как тогда двухсотых, но те гибли на войне, а эти в мирное время, когда нужно было жить и радоваться жизни. Снова смерть – и смерть от его рук и его руками. Да, можно попытаться оправдать эту работу тем, что делает её по воле самой женщины – и так успокоиться, но всегда, после очередного аборта, он приходил опустошённый в свой кабинет и, никого не принимая, подолгу сидел в кресле, приходя в себя и прокручивая имена ребят, погибших в ущелье. Он боялся их забыть за тяжестью молчания. «Они погибли, защищая жизнь, но за что я гублю этих, которые и защитить себя не могут?» – всегда спрашивал он себя, и этот вопрос, повиснув в воздухе, оставался без ответа. И если тех он мог перечислить по именам, то эти были лишены даже имён, он даже не мог помянуть их в церкви, где каждое воскресенье подолгу исправно выводил на поминальном листке имена ребят. Храня обязательство молчания в мире, он выговаривался так перед Богом, и если бы не эта возможность, то, скорее всего, давным-давно сошел бы с ума он тяжести этого обязательства. Было и то, что роднило тех и других: все они были без вести пропавшими. И если те, в Афгане, пропали без вести для своих матерей и отцов, то эти – для кого угодно, но только не для предавших их на смерть женщин. Хотя и женщинами Сергей Леонидович с трудом мог их назвать, да никогда и не называл, они были для него просто бабы.
Он молча стоял у окна накануне ещё одной смерти, которая вопреки его желанию свершится
