лишь безразличное молчание…
– Что ты испытывала к нему? – прервал меня Штефан тоном психоаналитика, изучающего своего пациента, но именно такой прямой, простой вопрос вдруг заставил меня задуматься.
Позднее я осознала, что ради этого вопроса он и поднял данную тему, что моё отношение к бывшему мужчине волновало его куда больше, нежели пережитые эмоции. Но в тот момент я об этом не думала, с головой погрузившись в прошлое.
Про себя я называла Желтоглазого любимым, я любила созданный им образ, но любила ли я его самого, познала ли вообще это чувство за свою жизнь? Проснулись бы во мне вообще чувства к этому человеку, если б он тогда сам не потянулся ко мне просто оттого, что ему не с кем было провести время?
– Я ведь никогда не признавалась в любви, – улыбнулась я. – Конечно же, бывало, все мои поступки просто кричали об этом; я много раз говорила это губами, глазами, стихами, но этих трёх слов никогда никому не говорила вслух… Помню, как чуть было не сделала это ровно перед роковым отъездом Желтоглазого. Я ехала провожать его в аэропорт с настроем и уверенностью, что признаюсь ему в любви. Но когда я увидела человека и заглянула ему в глаза, какая-то невидимая рука зажала мне рот. Я поняла, что сейчас говорить этого не стоит, а позднее момент был упущен. Спустя годы я осознаю, что никогда бы себе этого не простила. Нестерпимо осознавать, что распахнул душу тому, кто этого не достоин.
После нашего последнего разговора я вернулась домой, заперлась в ванной и под душем, чтобы родители не услышали, рыдала так сильно, как ещё ни разу в жизни. Мне казалось, я сорву голос или сердце моё разорвётся, но всё осталось неизменным, лишь душа больше не болела по этому человеку, к которому во мне не осталось ничего, кроме презрения.
– Он, конечно, подлец, – с пренебрежением выдохнул наконец Штефан, оживившись и пожав плечами, – но, по сути, просто обыкновенный человек. Глупый самец. Знаешь ли, за срок, отведённый на человеческую жизнь, очень немногим дано подняться с уровня говорящей обезьяны.
К словам этим было нечего прибавить, ни убавить. Желтоглазый был таков, каков есть, он поступил непорядочно и со мной, и с невестой, но на ход событий и его умысел никто не мог бы тогда повлиять.
– Отчего же меня жизнь так обижает, Штефан?
– Тебя обижает не жизнь, а люди.
Я умолкла и совсем сникла. От потревоженных воспоминаний было больно, и сама себе я казалась сейчас неудачницей, определённо делающей со своей жизнью что-то не то. Штефан наблюдал за моей реакцией, и сталь в его глазах вдруг сменилась каким-то неуловимым выражением, которое порой я видела у своего отца:
– Ну прости, – произнёс он несвойственным ему мягким и ласковым голосом. – Ты такая чуткая, тонко чувствующая, Света. Имя-то у тебя даже сплошь полнится светом… а тянешься всё во тьму. Возможно,
