поднимется к небесам,
все твои мысли просеются в решето,
кроме одной, что сладка как рахат-лукум:
кто бы ты ни был, а, в сущности, ты – никто.
Тропки петляют и тонут в болотном мху.
А за болотами спряталась гладь пруда:
глянь и увидишь ноябрь на своём лице.
Стало быть, время тебе повернуть туда,
где обрывается лес и ревёт шоссе.
Там, на границе себя, поглядев назад,
вдруг осознаешь, что между дерев звучат
пение птиц и любимые голоса.
Всё это раньше ты как-то не замечал.
«Я» же звучит, сколько ты его ни спасай,
кем ты ни будь – лишь обрывком чужих речей.
Чаща светлеет и пишется через «а».
Вечность звучит, но не пишется вообще.
Король ольхи
Земля упруга. Мох среди корней
зовёт в пространство птичьих песнопений.
Каникулы длинны, а жизнь длинней,
в порезах руки, содраны колени.
Дыхание и пульс учащены,
и в чаще будто ходит кто-то древний.
Его следы нечётки и странны,
его одежды – тени меж деревьев.
И ты уже в его ступаешь храм.
Забыты дед и говорливый дядя,
табачный запах, нецензурный гам
глотает ельник, обступивший сзади.
И тут уже не слышно пенья птиц.
В садах грибниц не счесть корней замшелых,
что не всегда заметны.
– Падай ниц.
Дай добела отмыть и нашим сделать!
К чему тебе каникулы и жизнь?
Они пройдут, от них одни заботы.
А здесь мы сбережём твой сон. Ложись.
В объятьях мха не нужно помнить, кто ты.
К чему тебе нелепая родня?
Браниться только могут. Что в них толку?
Оставь убогим сказки сочинять.
Стань сказкой сам.
Остановись.
Умолкни.
Над кронами бушует летний зной,
стрекозы шелестят, поют лягушки,
и тащит внука за руку старушка,
спешащая от кладбища домой.
Супруг и сын, припавшие не раз
к бутылке, усвистали без оглядки.
Внучок решил сыграть, похоже, в прятки,
да закричал, упав в звериный лаз.
Теперь молчит, с лица белей кости,
дрожит проказник, точно лист осины.
Так светел день, да будто смотрят в спину
недобрым взглядом, Господи, прости.
Кроме меня
Поезд и лес, и вода на земле,
серость нависших небес.
Смутное чувство, что лучше сойти
где-нибудь здесь,
