хоть кондитеры, а возможности пользоваться по-настоящему талантами своими им в законах империи не прописано. Разве что барин милостиво согласится отпустить на волю, и то – может устанавливать какую угодно цену.
Вот как сейчас. «Всего только» десять тысяч! И это господин Маслов называет «способствовать счастию человека» и не препятствовать его освобождению? В Государственном Совете рассказать бы этот анекдот, как раз к проектам крестьянской воли, да беда – не поможет.
Хмельницкий ждал приметно нетерпеливо. Подождет, больно гордый.
– Просители есть?
– Есть, ваше сиятельство. Графиня Потоцкая с дочерью. Уже дважды справлялись.
Только ее не хватало! С другой стороны – Киселеву пообещал. И вообще – дамы ждут, графини, безобразие получается. Надо заменить кем-нибудь этого Хмельницкого, поэт из него отвратительный, да и в остальном его знатность и богатство скорее вредят, чем приносят пользу службе.
– Просить немедленно! Впредь посетителей без доклада ждать не заставлять, – процедил Милорадович сквозь зубы. – И спросите у дам, чего пожелают, чай или кофе, и распорядитесь.
Утерся, литератор! Положил на стол еще несколько писем и вышел. Что ему делать? И Фогель подождет заодно. Он старик добрый, воспитанный, скромный – точно уж не обидится.
Но бедный Иван Сибиряков – таких денег на руках сейчас нет, жалование вытребовано вперед недавно, и при собственной хорошо известной любви к мотовству можно и вовек не собрать! Разве что подпиской попробовать? История попала в газеты, доброхотов может сыскаться немало…
Милорадович окунул перо в чернильницу, открыл памятную книжку. Время вытребовать Федора Глинку из полка к себе, в чиновники для особых поручений – вон сколько дел уже для передачи ему записал. Помешкал немного, прежде чем записать и поручения Фогелю – стоит ли доверять бумаге? Но книжка всегда при себе, так что за печаль?
Записав, отложил перо, спрятал книжку в карман и поднялся. За широкими окнами – панорама Невского проспекта, масляные фонари в промозглом тумане. Да, в Петербурге никогда по-настоящему светло не бывает. Мертворожденный город, отстроенный Петром Великим в недобром месте на болоте. Исконных обитателей вытравили, силком загнали новых людей. Сколько трупов уложено в эту землю – не диво, что светло не бывает, земля ведь все помнит. То ли дело – рассветы Италии, ледяной блеск альпийских перевалов или звездные полночи летней Малороссии. А какая золотая осень стояла в Тарутино! И всю дорогу от Бородина летали по воздуху липкие паутинки. На минуту прикорнешь, присев на лафет, разбудят от греха, чтоб не упал под колеса – и четверть часа потом отплеваться не можешь. Зато уж глаза продираются в лучшем виде, и видно яркую, прозрачную и светлую раннюю осень.
Милорадович встряхнулся, повел плечами. Не рано ли к воспоминаниям? Что это – зимний Петербург, бумажная скука, или вправду состарился? На свете пожито полвека без малого, но сам же
