исходил соответствующий, поскольку порой блюститель закона брезгливо отворачивал нос от слишком близко подобравшегося Пестрикова. Внезапно Сева на мгновение то ли протрезвел, то ли понял тщету своих логических построений перед лицом столь тупого охранника, а может, просто испугался, что тот вызовет на подмогу таких же церберов и их в буквальном смысле отволокут в каталажку. Критик повернулся к Гансу, схватил его под руку и повёл прочь от сей обители скорби.
Илья и Вадим переглянулись и поспешили вслед за подгулявшей парочкой. В это время на съезде объявили перерыв, и делегаты шумной, пахнущей потом и одеколоном толпой высыпали в фойе. Одни поспешили в буфет, другие в уборную. Хоть и жрецы Мельпомены, а отдать дань природе надо и им. Через мгновение фойе укутал дым от папирос самых различных марок, от совсем недавно появившегося дешёвого и крепкого «Беломорканала», где побывал «Буревестник» революции, до изысканных «Герцеговина Флор», которые курит сам Иосиф Сталин. Портреты обоих украшали стены Дома Советов, как бы показывая писателям истинные ориентиры жизни и творчества.
Оставив за спиной писателей и поэтов, обречённых отныне писать по плану и разнарядке, не отклоняясь от генеральной линии партии, Вадим и Илья устремились за буйным Пестриковым и примкнувшим к нему Гансом Райеном.
В извечном противостоянии немецкого и русского духа несомненную победу одерживал последний. Райен беспрекословно подчинялся приказам развратного и неугомонного поводыря. Не один московский кабак оставлен прошедшей ночью позади, не одна весёлая девушка лёгкого нрава изучила азы немецкого, а также воспряла духом от неумеренных комплиментов Севы Пестрикова. Гуляли как на советские рубли, так и на рейхсмарки, в последнее время вставшие на крыло и укрепившиеся благодаря стальной воле новейшего вождя.
«Как же так?» – недоумевал Рогов, переглядываясь с Ильёй. Того же состояние Райена, похоже, лишь забавляло. Ганс первый заметил преследователей и что-то промычал спутнику.
Пестриков резко остановился, как будто в мозгу, утомлённому оргиями, щёлкнул тумблер, долго взирал на Илью и Вадима, как будто увидел их впервые в жизни.
– Д-друзья, п-пошли, накатим по одной, здесь рядом, на Большой Дмитровке, имеется чудеснейший трактир. Посидим, отдохнём, ну её, эту литературную аристократию, от них всех дурно пахнет.
Между тем дурно пахло как раз от самого Пестрикова. Рукава его модного пиджака были изгвазданы жёлтой горчицей или соусом, а заднюю фалду как будто полчаса отбеливали извёсткой.
Поистину алкоголь – великий освободитель, Сева сбросил с себя оковы и говорил то, что думал.
– Послушай, Илья, вот смешной анекдот мы вчера с Гансом услышали. Жрали, то есть, ржали, как два бешеных поросёнка.
Они, захваченные энергией безумства Севы, действительно, отправились в трактир на Большой Дмитровке.
– Что за анекдот? – поинтересовался Илья.
– Просто прелестный! Идут,
