осанку и неловкую улыбку.
– Любопытно, что на самом деле случилось с Урсильдой, – сказал он, идя в ногу со мной. – Ты когда-нибудь обсуждала это с матерью?
Матушка за эти годы помогла стольким пациенткам, что знала каждую разновидность каждой сказки. Когда я спрашивала об этой, ей становилось не по себе.
– Она злится всякий раз, как я пытаюсь. Только повторяет, что эта история – выдумка.
Маттеус задумался и молчал до подхода к рощице.
– Отец много лет пытался уболтать князя Альбрехта заказывать у него одежду. Он говорит, что Альбрехт – добрый христианин, а эта история – ерунда, но мне бы не хотелось быть тем, кто снимет с него мерки.
– Мне тоже, – сказала я, чувствуя прилив страха за его безопасность, более сильный, чем хотелось бы признавать.
Мы пришли в рощу. Я улыбнулась знакомой соломенной птице на шесте и сбросила колчан, с облегчением погружаясь в занятие, требовавшее полной собранности. В тот миг, когда я нацелила лук на мишень, мой разум стал блаженно пустым.
Стрельба отвлечет меня от переживаний.
Чем усерднее я старалась не замечать свои чувства к Маттеусу, тем хуже все становилось. К концу того месяца, третьего после встречи с затворницей, он стал первым, о чем я думала по утрам, и последним, о чем я думала перед сном. Я знала, что могу поделиться с ним чем угодно, что он дорожит нашей дружбой, но не видела ни единого признака того, что мое влечение взаимно. Мне казалось, что разум надо мной измывается. Я была дочерью рыбака. Он – сыном зажиточного лавочника. Не было никакого смысла в настолько недосягаемом предмете привязанности.
Ровно через три месяца после того, как отец отвез меня к затворнице, я проснулась, думая о Маттеусе и проклиная всех богов, могущих быть в ответе за это безрассудное увлечение. Поднявшись в дурном настроении, я сунула ноги в тапочки, которые матушка связала для меня из обрезков пряжи. В передней, одновременно служившей ее мастерской, кружева и ткани свисали со стропил рядом с сушеной петрушкой, шалфеем и пастернаком, выращенными в огороде. Нить золотых стеклянных бусин, которые она использовала вместо глаз для своих кукол, преломляла свет, покачиваясь перед прорезью окна. Я прищурилась, проклиная свои чувствительные глаза. Яркие солнечные лучи заливали соломенный пол тем желтым масляным цветом, что, по словам священников, должен был напоминать нам о Божьей любви. Да, да, да, подумала я с тоской и прищурилась. Красота, и красота, и радость. Слыхали.
Я затворила ставни. В хижине стало темнее. В очаге дотлевали остатки вчерашних угольков. Я их затоптала. Куклы бессмысленно глазели на меня с кривых стенных полок: странные девчонки с еще не набитыми ручками и недошитыми платьями, принцессы с пустыми лицами и пряжей вместо волос, король и королева в пестрых одеждах. На самом верху стояли чудовищные куклы, которых отец ненавидел. Дикие мужчины и женщины, так называла их матушка. В этом году она шила Ламию и Пельцмертеля [4], которые хорошо продавались зимой. Говорили, что на Рождество богиня-демоница
Ламия – чудовище по одной из версий греческих мифов, наполовину женщина, наполовину змея. Ламиями также назывались существа, подобные сиренам или нереидам.
Пельцмертель – фольклорный рождественский персонаж, характерный для германских земель, который дарит хорошим детям орехи, а плохих бьет розгами.
