ней, вспоминая Березину и ледяные поля под Вильно и Лейпцигом, усеянные мертвецами.
Обычно я легко переношу удары стихии. В департаменте по этому случаю все завидуют мне, вот между прочим и наш неблагодарный директор, который даже после маленького дождика начинает хандрить и впадает в черную и бесконечную тоску и меланхолию. Что, безусловно, отражается и на моем материальном благополучии. Ну, а дождики той или иной тяжести идут у нас не переставая. Ну а тут? Тут и я ощутил себя жалкой и ничтожной щепкой. Муравинкой. Соломкой. Да и кто тут я, простой смертный, позабывший все на свете? Вон еще один броненосец, грозная боевая машина, запутался в цепких ветвях Конногвардейского бульвара, а еще один, помельче – в троллейбусных проводах. И теперь жалобно и беспомощно дудит, воет, верещит, словно раненый слон, вертит башнями, созывая подмогу. Свежие отряды бутошников, вооруженные ломами и топорами, устремляются на лодках на выручку железному пыхтящему и смердящему чудищу. Но что они, несчастные, могут поделать? Новый порыв ветра, новая ледяная волна – и вот жалкая эта флотилия потоплена, рассеяна и разбросана по всему городу.
«Интересно, как это я не умер и не захлебнулся?» – подумал я. А может, я и умер, и захлебнулся в одно и то же время, и теперь, словно призрак или мертвец, брожу один-одинешенек, по мертвому утопающему городу, распугивая встречных барышень и вообще черт знает кого.
Стайка шаловливых речных дев резвилась неподалеку. Они звонко смеялись, перекрикивая шум и свист ветра, волокли солдат с крыш в воду – и они падали в нее словно мешки, набитые трухой. Сначала громкий всплеск. Потом – звонкий хохот. Стягивали с них долой сапоги и шинели, целовали и беззастенчиво чмокали их. Я, как неравнодушный гражданин, сделал им замечание. «Хватит – говорю – озорничать и безобразничать. Солдат – это вам не игрушка. Так нельзя. Это что такое вообще. Вас вообще не существует». «Нам можно – сказала одна из них – Мы существуем. Солдат игрушка. Мы ведь утопленницы!»
Господи. Вот ведь. «Я, например, в прорубь нагишом залезла – похвастала еще одна речная девка – когда бельишко на Рождество стирала. Дай-ка посмотрю, что там внутри». «Ну нашла чем хвастать» – подумал я. «На себя бы посмотрел» – огрызнулась дева, как будто бы читала мои мысли.
«Что ж, они действительно прекрасны – подумал я, глядя на их бесстыдные движения – и каждой из них я готов подарить лоскуток своего сердца, желудочек например, или кусочек своего аппетитного тела – палец, руку или ногу, ну или что там еще у нас имеется, или особняк на Большой Морской, или вот свою безразмерную треуголку – все, что угодно. Да я бы и душу бы им свою бессмертную заложил за один только поцелуй – пусть забирают себе на дно Обводного канала – или где они там обитают. Я бы все им отдал, если б не государыня, которая давно уже забрала у меня и сердце, и тело с руками и ногами, и все остальное. Включая особняк. Теперь она, наверное, далеко отсюда, в Монголии – если, конечно, добралась туда. Или она осталась в Красном Кабачке, вместе с Амалией Ивановной? Или вернулась в сырые александрийские луга, в свою золотую клетку?»
Ну,
