погас месяц,и таяло солнце,
и воздух воздушен
был, как одуванчик,
когда во все небо
скакал конь красный
и двадцать две птицы
дневных смеялись…
Что та́к плакал филин,
что весь плач птичий —
бессилье бессонниц,
ни больше ни меньше.
«Легенду, которую мне рассказали…»
Легенду, которую мне рассказали,
веками рассказывают русалки.
Хвостами-кострами русалки мерцают,
их серьги позванивают бубенцами.
Наследницы слез и последних лишений
вставали над озером в белых одеждах,
наследницы слез и последних лишений,
всё женщины чаще,
а девушки реже.
Хвостами-кострами русалки мерцали,
их серьги позванивали бубенцами.
Их озеро требовало пополненья:
пришло и последнее поколенье.
Различия – те же, причины – как прежде,
лишь девушки чаще,
а женщины – реже.
Немые русалки плывут по каналам
и рыбье бессмертье свое проклинают…
Художник, не надо к бессмертью стремиться,
русалкой струиться, легендой срамиться.
Художник, бессмысленны вечные вещи,
разгул публикаций,
огул одобрений,
коль каждая капля слезы человечьей
страшнее твоих трагедийных творений.
Смерть Бояна
За городом Галичем,
на перепутье, харчевня.
Для панства —
харчевня,
а простонародью —
корчма.
И русич, и лях, и турпей —
неумытый кочевник —
отыщут в харчевне
любое питье и корма.
На прочную ногу —
скамьи из точеного бука —
поставил харчевню
еврей-весельчак Самуил.
То флейтой зальется,
то филином зычно аукнет…
Гогочут пьянчуги, вздымая усы:
– Уморил! —
Давненько не хаживал
к весельчаку-иудею
соратник Бояна,
хоробр новгородский Поток.
Хозяин угодлив:
склоняя оплывшую шею,
подносит сивуху,
арбуз
и куриный пупок.
А гости,
а гости,
а гости печатают песню,
отменную песню,
что слово – то конника топ.
Хозяин доволен:
лоснятся колечками пейсы.
Хозяин смущен:
плачет паче младенца Поток:
– В песчаном Чернигове
рынок что сточная яма,
в помоях и в рытвинах —
лоб расколоть нипочем.
На рынке
под вечер,
в сочельник,
казнили Бояна,
Бояна казнили,
назначив меня палачом.
Сбегались на рынок
скуластые тощие пряхи,
сопливых
