надо быть плавными, девушки, всем плавнеть! (Светская львица только не уточнила, как добиться, чтобы плавность не перетекла в жеманность.) И у Жанны появились несвойственные ей доселе томность и леность в движениях. Ложку, чашку, сигарету она теперь подносила ко рту целую вечность, прикрыв глаза. Наши общие знакомые за глаза, я знала, высмеивали эти новообретенные манеры, не сочетающиеся с ее стальной натурой. Как заметил наш знакомый, «фундаментальный фонарный столб решил вдруг украситься бантиками и цветочками». Я юмористов одергивала: когда при тебе хихикают над твоей подругой, то на очереди – ты.
Подсказать, посоветовать Жанне не могла – она не терпела никакой критики. Мог случиться скандал.
На работе, когда требовались срочные быстрые действия, Жанна, очевидно, забывалась, и жеманная барышня превращалась в тигрицу, наводящую оторопь на подчиненных. Она с явным удовольствием рассказывала, как ей удалось заставить побегать разленившийся народ. Но вне работы девушка плавнела вовсю.
Я старалась не говорить с Жанной о Поле, тем более что Жанна как-то задумчиво произнесла: «Как несправедливо, всего-то нескольких секунд не хватило, чтобы ее спасти, какие-то секунды решили все…». «Не надо, Жанна, – почти простонала я. – Очень тяжело…» «А мне разве легко?» – она взглянула на меня. Сравнила, да. Я ничего не сказала, а только подумала: как странно, что порой у образованного и умного человека вдруг появляется грубая прореха на месте, где должна быть чуткость. Лучше не делиться, молчать, носить в себе. А может, просто не было рядом того, кто все понимал бы без слов.
Я понимала, что нельзя страдать на людях. Это только твое горе. «Всегда помни это», – говорила я себе.
Мне вспомнился прочитанный когда-то рассказ очевидца, который присутствовал в тот момент, когда пожилой паре британских аристократов сообщили о гибели их единственного сына. Супруги сидели за столом и, услышав о страшном, не переменили ни поз, ни выражений лиц. Очевидец был ошарашен невероятным самообладанием и достоинством этих людей. Понятно, родители онемели от горя и уж точно не стремились произвести впечатление на публику. Это было, если так можно сказать, красивое горе. В отличие от завываний в наших деревнях, где на похороны до сего времени приглашают профессиональных голосистых плакальщиц.
Весной мне не стало легче. Наоборот. На солнечных улицах я вдруг замечала девушку со светлыми волосами на прямой пробор, как у Поли… Походку, как у Поли… Куртку, как у Поли… Мне все время казалось, что я ее встречаю. Потом, когда я стала читать о том, как люди переживают горе, поняла, что многим мерещатся на улицах ушедшие близкие. Какая-то жестокая игра подсознания или издевательство бесов, побуждающие раненого человека то и дело вздрагивать и страдать еще сильнее. Хотя куда уж сильнее…
Я почти не могла спать. И решила снова попытать счастья с психотерапевтами.
Полная женщина сразу понравилась своей, так сказать, простоватой доброй дородностью, и, наверное,
