и я с удивлением убедилась в том, что они действительно были очень хороши – на свой, немного наивный лад.)
Среди увиденных нами, впрочем, были и такие, которые ни к музыке, ни к печали отношения не имели, но все о них говорили. Многосерийный «Тарзан» был, по сути дела, захватывающим сериалом, его зрители чем-то напоминали болельщиков на футбольном матче. Но я их чувств не то чтобы не разделяла, но то заражалась ими, заряжалась, то полностью разряжалась и отключалась. Голливудский «Спартак» почти ничем не отличался в моих глазах от уже виденных фильмов-опер и полностью слился в памяти со вскоре поставленным в Мариинке одноименным балетом. Мы очень любили кинокомедии, но хороших тогда почти не показывали, а чаплинские «Огни большого города» потрясли нас, но именно, как мелодрама (которой фильм этот и был). Для меня в детстве он был значительно ближе к страшному и притягательному фильму «Газовый свет» (первый триллер! Взрослая страшная сказка про Синюю Бороду!), чем к комедиям Чаплина, с которыми я познакомилась значительно позже. Разумеется, я разбиралась в увиденном не одна: мы с мамой были сообщающимися сосудами, мне передавалось её восприятие.
Я не просто любила, а боготворила маму, да и весь мир этой не вполне понятной мне красоты, (страшной, как написал в одном своём стихотворении Пастернак[25]), открывающейся для меня вместе с ней и вслед за ней. Да, кстати, я вспомнила эту строфу из Пастернака не случайно. Когда лет двадцать спустя я читала впервые его роман («Доктор Живаго», естественно), то если отбросить всё французское (и по литературной линии шедшее отчасти от «Дамы с камелиями» и от Настасьи Филипповны Достоевского) в его героине Ларисе Гишар-Антиповой, а оставить только всю перемешанность врождённой красоты, серьёзности и женственности с мучительными временами и тяжелейшим бытом, который она несёт на своих плечах легко, как коромысло с вёдрами от колодца во дворе к «дому с фигурами» (почти певуче!), – то мне оставалось только воскликнуть про себя: «А ведь это могло быть написано и о моей маме».
Но всего этого было «слишком много для меня одной», это напоминало море: вот плывёшь в нём и радуешься, но вдруг доходишь до какой-то точки – «остановись!». А иначе растворишься и исчезнешь в нём, утонешь, тебя самой не станет, не останется. Мы были от рождения очень разными, хотя я и не хотела, и не смела думать об этом. То, что внешне я была непохожа на маму, причиняло мне боль.
Но пора наконец вернуться к девочке, которая жила в этой комнате не так обособленно, как в большом окружающем мире, и всё же достаточно отстранённо, к стихотворной строке из будущего первого неизданного сборничка «Шансон Дым»: «Рассказ о девочке манерной, / Ещё о стеночке фанерной…» У мамы в те (самые ранние) годы, когда я ещё была лишь её живой белолоконной куколкой со множеством красивых платьиц, сложилось представление обо мне как о ребёнке хотя и своенравном, но, в общем, послушном. Играть во дворе и в садике
«Что делать страшной красоте / Присевшей на скамью сирени…». Из стихотворения «Я их мог позабыть» (1944).
