играть дома было не с кем – как правило, не было их, наших старших (или совсем маленьких) братьев и сестёр. Но я и не хотела «быть как маленькие», играть с маленькими, а больших побаивалась. В свой «Кокон» я впускала иной раз двух почти уже больших девочек – старшую кузину Юну и Рэну, дочь родительских друзей Жарковских (и, кстати, тёзку моей второй кузины, жившей с мамой Фаней на Урале). Обе они вначале были в восторге, играли с радостью и прекрасно придумывали сюжетные линии, которые никогда не пришли бы в голову мне самой. Также появлялись (и оставались) новые замечательные персонажи вроде сибирских пушистых котов и лисички (а может быть, рыжей киски? Но никак не лисы!) Алиски, ведь обе они знали и прочли больше, чем я. Но как только каждой из них исполнялось четырнадцать, они уходили в мир мечтательной романтики, пока что остававшийся для меня дикой саванной, где гулять опасно. Они начинали с мечты о возлюбленном и, видя мой рост и чуть намечающиеся, как у них самих, грудь и талию, предлагали и мне побыть в мечтах вместе с ними (а мне-то было восемь с чем-то лет), пытаясь поделиться со мной «грёзами, волнующими грудь», – а меня всё это пугало и казалось пошлым. Однако они внушили мне (к девяти с половиной) любовь к чтению романов Вальтера Скотта и, в частности, к Диане Вернон, Ричарду Львиное Сердце и королеве Марии Стюарт.
Но маму мне удалось – нет, не обмануть, об этом не могло быть и речи, – а к сожалению, невольно (правильнее было бы сказать – поневоле) ввести в заблуждение. Глядя со стороны на то, как мой аккуратный «домашний театрик для неё» сочетается с моими играми в нём же «про себя», мама пришла к мысли, что я будущая актриса. И это стало на некоторое время фатальным для нас обеих.
…Став подростком, я до страсти увлеклась кино, но ходила туда на первые вечерние сеансы (пять вечера) одна, держа это своё увлечение в глубоком секрете, в том числе и от мамы. Музыку я полюбила внезапно и навсегда в шесть-семь лет, как будто кто-то открыл мне скрипичным ключом скважины ушных отверстий. Но я лишь вскользь сказала об этом маме, которая и восприняла это просто, как нечто должное и естественное.
Мама была ничуть не виновата в том, что жила в до- и послевоенное время, в эпоху сталинского ампира и искусственно создаваемых апофеоза и помпезности. Но меня подавляло в этой эпохе всё. Совсем не в маме моей и не в прекрасном её женском начале было дело, а во времени, в тяжеловесности всей этой мебели – с особенно мной нелюбимой бронзовой лисой на круглой мраморной подставке посреди огромного письменного стола.
И ещё в том, что сквозь официозно-приподнятую красоту появляющегося в городе метро, да и отремонтированных и подновлённых после войны старых жёлто-белых зданий в классическом стиле «ампир» – порой как из подворотни выглядывало нечто непонятное и ужасное, как, например, история одной из наших старшеклассниц, которую преследовали на правительственной машине, по слухам, «для Берии». Об этом, но не именно об этом, а обо всём в таком роде – потом, в главе «Продолжение музыки».
И
