Дворянского собрания. Все большие, а я – нет, я несчастная и маленькая то ли девочка, то ли дрессированная собачка. Я совсем не понимаю музыки, сверкающей и гаснущей вокруг наподобие огромных люстр, отражающихся в синевато-белых колоннах. В Мариинке я придумываю разные «дополнительные» сюжеты к либретто и смотрю на всё происходящее на сцене во все глаза, а тут – ничего не приходит в голову. Я совершенно подавлена грандиозностью всего окружающего и глубоким молчанием всех этих взрослых перед лицом великой музыки. Тишина эта мне непонятна и не особенно приятна, она напоминает белые, тугие и накрахмаленные воротнички тогдашних мужских рубашек, торчащие из выходных костюмов. Отчего же я так боюсь музыки? Да, вот что стоит между мной и этой музыкой – страх.
От нечего делать я начинаю сначала высматривать и разглядывать, а затем и считать лысины впереди и вокруг, – они очень разнообразны (мне вспоминаются чиновники из спектакля «Ревизор» в Александринке, на котором мы с мамой недавно были). Я не додумалась бы до этого сама, но на помощь приходят смешливые реплики из нашего с кузиной Юной «репертуара», и я пытаюсь приободриться с их помощью. Некоторые из упоминаемых лысин – как полированная слоновая кость, они очень уместны здесь, но есть и проще, они как бы покрыты жёлто-белым лаком и смотрятся словно деревянные, как какие-то (бильярдные?) шары. А есть и совсем простые, которым здесь и не место, – они покрыты неровной кожей и не свободны от кустиков волос.
Свет люстр ведёт себя с ними совершенно по-разному: на первых он сиятельски сверкает, это лысины генеральско-министерские. От лакированой поверхности вторых он, блеснув, отражается лучиком и они – как бы второго класса[30]. А третьи – ну, им-то бы следовало сидеть в последних рядах или скрываться на хорах, дожидаясь получения следующего, пока ещё скромного чина.
Я представляю, как мы будем смеяться вдвоём с Юникой, когда я расскажу ей об этих своих наблюдениях. И мне уже не скучно, я их «коллекционирую», порой с трудом удерживаясь от смеха.
Прерывается
(Краткая остановка)
Но неправильно было бы думать, что я позволяла себе усмехаться над некрасивостью чьих-то лысин или морщин, – они вовсе не казались мне такими, они просто привлекали и занимали внимание. Ведь у ребёнка другая эстетика восприятия возрастных особенностей, чем у взрослых. Почему-то прекрасен в моих глазах был мой старенький дедушка. А когда (позднее, после болезни, но всё ещё храня в душе большого ребёнка, которого в реальной жизни уже не стало) я впервые оказалась в залах Рембрандта в Эрмитаже – как много там было его картин, насколько больше, чем сейчас! – то долго не отходила, вглядываясь, в портреты его стариков голландцев. И любовалась ими, и что-то понимала в глубине души, а пробуждаемое ими во мне доверие внушало мысль, что они по-своему красивы.
Зато гораздо меньше доверия внушила мне прекрасная и знаменитая «Даная»: она возбуждала вопросы, для большого ребёнка самые тревожные и непонятные,
Некогда чиновничество действительно делилось на классы, но совершенно по другим признакам.
