дохнут в подвалах и на чердаках, а еще в летних домиках в садах от болезней, плохой водки и просто оттого, что не хотят больше влачить эту дурацкую жизнь…
Вот бы она удивилась… Мы живем в двадцать первом веке, а люди продолжают… Продолжают, продолжают, Frau Dinges, и не только в России, в Германии тоже… И не только русские, от водки. Так что удивляться нечему, если в календаре у нас 2002 – это не значит, что на земле наступил рай, также не наступил и конец света. А если вы хотите посмотреть на бомжей, то на железнодорожном вокзале в Эссене их достаточно.
Я взглянула краем глаза вправо, в копию Ist, у нее вовсю кипела работа, у Натальи – тоже.
– Ты уверена, что у тебя все правильно, особенно вот здесь? – прошептала я и тыкнула пальцем в ее копию, во второй абзац.
Я очень быстро научилась говорить, не шевеля губами и не смотря на своего собеседника.
– Сто процентов уверена, – ответила Ist, не шевеля губами и не прекращая работу. – У Натальи так же, я списываю у нее…
– Ну и что?
– А Наталья списывает у Frau Dinges, вот и все, – прошептала она, надевая на маркер колпачок, – посмотри, у нее на столе лежит копия, в ней все отмечено. Наталье видно. Так что прикладывайся, сыр сам сыплется в макароны, – добавила она.
Вот так, даже и думать не надо, эта выделенная бредятина перейдет плавно на мой листок.
А мы попросили ее рассказать про Фрейда. Она не могла бы от нас отвертеться словами, что это не подходит к темам предмета, но она все равно отвертелась. Мы не поймем Фрейда, сказала она, потому что там много специальных понятий, своя особая терминология.
Вот эта терминология нам и нужна была, не столько сам Фрейд, потому что и я, и Жанин, и, как оказалось, Рома, читали Фрейда еще там. Нам нужен был от нее текст на немецком, чтоб сопоставить русские термины с немецкими и на этом успокоиться. На этой просьбе все и закончилось. Кто сильно желал Фрейда, могли сходить в библиотеку, в конце концов…
После этого я решила не относиться всерьез ни к Frau Dinges, ни к ее предмету, потому что я не любила учителей, которые на вопрос отвечали возражением: вы этого все равно не поймете. Это значило для меня, что учитель не верил в своих учеников, в их способность проникнуть в тайну; он гасил любопытство на самом корню. Но мое любопытство невозможно было погасить. Для меня это означало также, что в учителе самом не было никакого любопытства, что в нем не было никакого доверия к ученику или не было никакого желания преподавать. И еще, мне всегда казалось, что учитель и существует для того, чтоб объяснить то, до чего ученик сам не может дойти.
Но в этой школе мы узнали новый метод преподавания, который практиковали многие учителя, а именно – они не давали знания, они их с нас именно спрашивали. Они делали вид, что мы достаточно знаем, потому нам пришлось пережить тотальное самообучение, нам приходилось доходить самим до того, что они от нас
